Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Князь пересел уже на пятую лошадь, соратники его, малая дружина, отстали на много верст, с ним рядом скакала лишь тройка стремянных, которая, как и князь, меняя усталых коней на свежих, неслась и неслась вперед без отдыха; но вот, слава Богу, и Десна, теперь-то что, теперь – рукой подать до кремля московского. А спешил князь слово свое сказать великому князю Василию Ивановичу еще до того, как тронутся полки на Оку, чтобы стать, ожидаючи орды крымцев ненавистных, до осенней непогоды, до хляби непролазной. Дело в том, что князь Воротынский получил поначалу от своего лазутчика, что был у него в орде крымской, весть, будто весной Мухаммед-Гирей
Минуло несколько недель, пока привезли казаки пленников. Вначале олбуда чванливого, а через день – сотника сурового, в доспехах воинских.
Олбуд заговорил сразу. Надменно. Будто не он пленник, а они, князь с дружиной, у него в холопах. Он с гордым блеском в глазах сообщил, что сам хан послал его ополчать дальние улусы, кочующие в Диком поле, ополчать для похода. В победе ханского войска он не сомневался. Так и сказал: «Прах от ног хана нашего солнцеликого будет лизать раб ханский Василий князь».
«Не тонка ли кишка?»
«Казань, волей Аллаха, пойдет вместе с нами, и кто устоит против силы несметной, которую поведут великие из великих Мухаммед-Гирей и брат его, свет очей великого».
Сотник оказался не столь болтлив, и пришлось его втолкнуть в княжескую кузницу, где дышал жаром горн, каля полосы железные до серебристой белизны.
«Прижги-ка зад нехристя-басурманина чуток, – повелел князь одному из дружинников, – авось сговорчивей станет».
Понял сотник, что не резон ему испытывать судьбу, не захотел жариться, враз согласился все поведать, что повелел ему темник, пославший в кочевые улусы. Подтвердил сотник, что и лазутчик донес, что и олбуд проболтал, и вот тогда решил князь самолично скакать к великому князю. Не гонца слать, а самому все пересказать Василию Ивановичу, государю русскому, чтобы упредил тот, рассылая полки на Оку, пути набега братьев-ханов. Он считал свою поездку в стольный град столь важной, что напрочь отмахнулся от просьбы княгини, ладушки своей, которая была на сносях и которая слезно молила не оставлять ее одну. Поцеловав ее, успокоил, что все сладится с Божьей помощью и что в скором времени он вернется. Без колебаний вставил ногу в золотое стремя. Тем более что время не ждало. Князь знал, что Разрядная изба уже давно разослала во все концы земли московской цареву грамоту, и дружины князей удельных, тысячи детей боярских и стрельцов без проволочек сполчились в местах, указанных Разрядной избой и теперь ожидают последнее слово государя-князя.
Успеть бы. Чтобы не посылать вдогонку гонцов, не менять ратникам пути, внося сумятицу.
Успеть бы.
Не заехал даже Воротынский в свой московский дворец, хотя стоял он чуть в стороне от пути, лишь проводил туда стремянных с заводными конями, оставив с собой только одного, и направился к Спасским воротам Кремля.
На Красной площади людишки ротозейничают, ратники стоят не шелохнувшись. При оружии. Оберегают широкий проход, в людском разноцветье проделанный, от Спасских ворот в сторону Неглинки.
«Послов, стало быть, принимает Василий Иванович, князь великий», – определил Воротынский, но не повернул коня к дому, чтобы сменить доспехи на парчу, бархат и соболь, посчитав, что не прогневит великого князя, не опалит тот его, а милость изъявит за радение. Спросил сына боярского у ворот:
– Кого принимает царь Василий Иванович?
– Литву.
– Где?
– В Золотой палате.
Заколебался Воротынский: стоит ли нарушать своим появлением пристойный порядок приема послов? Не вызовет ли у послов его появление в доспехах догадки какой? Не перегодить ли? Оно, конечно, лучше бы перегодить, только сподручно ли ему, удельному князю, боярину думному торчать в прихожей с челядью придворной.
Все, однако же, сложилось ладно. Едва миновал он Архангельский собор, осенивши себя крестным знаменем, как увидел послов, спускавшихся по лестнице в сопровождении дьяка Посольской избы.
«Ишь ты, из думных никого. Не вышло, значит, доброго ряда».
Пропустил послов, не поприветствовав их не то чтобы полупоклоном, но и кивком; пропустил, словно пустоту невидимую, и достойно чину и отчеству своему направил шаг свой в Золотую палату. Ему ли с литвинами речи вести либо ручкать-ся? Переметнулся от Литвы к великому князю Ивану, царю московскому и всея Руси не от доброй жизни. Дышать стало невмоготу. Перли нагло паписты в вотчину, словно мухи на мед. Поначалу мягко стелили, а потом донельзя обнаглели. При дворе тоже коситься начали, будто если греческого православия, то не человек значит. А то не в счет, что крымцев Воротынские били знатно, да и оповещали Витовта, а после него и Казимира о подготовке Гиреев к большим походам всегда заблаговременно. Не случались внезапные налеты. Не в счет, выходило, ратные их успехи. Если католик, то – знатен, если православный – быдло.
Им бы, литовским вельможам, радоваться, что прежнее черниговское княжество под их рукой оказалось. Не столько мечом, сколько хитростью завоевано. Они же возомнили о себе Бог весть что. И все же, похоже, понимали: не свое – оно и есть не свое, а ума не хватило, чтобы скрыть то понимание: обирали и Смоленщину, и Черниговщину, и Киевщину до нитки, поплевывая на обиды и гнев не только людишек тягловых, но и вотчинных князей. Невмоготу стало служить Казимиру, и князья древней Черниговской земли: Одоевские, Вельские, Воротынские, склоняемые к тому же единоверием и растущею мощью Ивановой, который собирал под свою руку все земли, бывшие в прошлом под Киевом, Новгородом и Владимиром, перешли к нему со своими вотчинами, а Казимира для успокоения совести известили, что обязанности присяжных с себя снимают. Ивану Третьему, Великому, царю Москвы и веся Руси присягнули они, а после его кончины – сыну, Василию Ивановичу.
Силой тогда Литва хотела вернуть отложившихся князей, но почувствовала умелость ратную князей Воротынских – Василия Кривого, Дмитрия Воротынского, да и его, князя Ивана; не забыли, небось, как он и дядя его Симеон Федорович воевали города Серпейск, Мещевск и Опоков. Должно, почесали затылки, задним умом смыслив, что зря притесняли вотчины князей Черниговских, принуждали их отступиться от веры православной. «По сей день не унимаются. Послов шлют. Только не быть нам больше под Литвой. Ни послами не умаслят, ни мечом не возьмут под свое иго древние отчинные земли русских князей».
Рынды, в белоснежных атласных кафтанцах с разговорами на груди и золотой цепью наперекрест, не преградили князю дорогу посольскими топорами, но и не поклонились. Не шелохнулись, когда он проходил. Князь тоже миновал их словно истуканов, привычно стоявших по обе стороны парадной двери, как составную часть этих дверей.
В Золотой палате тоже все привычно-празднично. На лавках, похожие на расперившихся клуш, восседали думные бояре. В мехах дорогих, в бархате, шитом золотом и усыпанном жемчугами. Головы боярские украшали высокие горлатные шапки, а руки с унизанными самоцветовыми перстнями пальцами чинно покоились на коленях. За спинами бояр стояли белоснежные рынды с поднятыми, словно в замахе, серебряными посольскими топорами; рынды похожи были на ангелов, оберегающих трон, на котором восседал, еще более бояр расперившийся мехами и бархатом в золоте, жемчуге и самоцветах царь Василий Иванович.
Размашисто перекрестившись на образ, висевший на стене близ трона государя, поклонился князь Воротынский поясно государю, коснувшись рукой наборного пола, и молвил:
– Челом бью, государь. Дело срочное привело меня к тебе в доспехах ратных.
– Садись. Место твое в думе всегда свободно.
И в самом деле, между князьями Вельскими и Одоевскими оставалась пустота на лавке. Почетное место. От трона недалеко. По породе. По отчеству. Владимировичи они, оттого и место знатное. Прошел к своему законному месту князь Воротынский, но не сел. Спросил, вновь поклонившись: