Княжич Олекса. Сказ первый
Шрифт:
«Я вот для чего тебя позвал, Мусуд! Александр, питомец твой, отправляется этой ночью с отрядом Алдопия на поимку боярина Водовика, — сказал Ярослав ровно, но так глядя на Мусуда, что того холод пробрал аж до костей. — Ты же, Мусуд, глаз с него в этом походе не спустишь, на шаг не отойдешь, будешь беречь его как зеницу ока. Отпускаю сына целым и невредимым и жду, чтоб и воротился он благополучно! Ну а если случится с ним что — жизни тебя лишу как последнюю собаку. Ясно ли это, Мусуд?»
А чего здесь неясного? Мусуд и без ярославовых угроз трясется над непоседливым княжичем, как жид над золотом!
«Эх, Олекса! — думал Мусуд. —
Татарин вздохнул тяжко и вспомнил о жене, что молча стояла рядом.
— Милушка ты моя, ступай обратно на постой, — сказал он Миланье, погладив её по теплой щеке. — Не досуг мне сейчас с тобой долгие речи водить. Потом вдоволь наговоримся. Ступай!
Миланья всё поняла: значит, князь отправляет Мусуда из Торжка с важным приказанием.
— Безхульного пути да спутной брани, — только и сказала она с глубоким поклоном, потом взяла со скамьи узелок и отдала мужу. Не оглядываясь, она вышла за ворота да зашагала вниз по дороге.
Дом, куда Миланью определили на постой с другими бабами, сопровождающими своих мужей, находился близ трехглавой церкви Вознесения Господня. Путь к нему лежал через извилистые городские улочки, то спускавшиеся вниз к реке, на берегах которой лежали лодки и были растянуты на шестах рыбацкие сети, то поднимающиеся вверх, к холмам, где стояли самые богатые терема. Неурожаи и злопамятство князя Ярослава забрали с этих улочек оживленную торговую толкотню, стерли с лиц людей беззаботные улыбки, оставив после себя разорение и нужду.
У дома, куда направлялась Миланья, стояла широкобедрая баба с рябым лицом и потерянно глядела на окна, затянутые бычьими пузырями.
— Скажи, добра, тут ли остановилась на постой знахарка? — обратилась баба к Миланье. — Слышала я, что пришла она с дружиной князя, слышала, что хвори изгонять умеет, в травах смыслит да в волшбе.
— Даже если тут, — ответила Миланья, — тебе-то чего с неё надо?
— За помощью пришла! Услышала я от княжьих воев, что лечить она умеет — вот и прибёгла…
— Сказывай дело.
— Ты, значит, знахарка?
— Ну — я, — кивнула Миланья холодно.
— Помоги, добра! Зовут меня Настасья Шевкала, вдовица Шевкалы-купца, — заговорила сдавленно баба. — Нюра-дочка радостью для меня была! Красавица. Всё по хозяйству делала, руки-то золотые… женихи сватались… Пошла на гуляния-то, вернулась больная. А там… там, как будто подменили. Слова человеческие забыла, не понимает ничего — когда еще ходить могла, так оденет на голову лошадиный хомут, выйдет к воротам и стоит, дура, улыбается чему-то… А сейчас вовсе слегла — еле дышит, гниет заживо… Пропадает девка! Звали знахарку, а она только глянула на неё — и сказала, что ничего не поможет… Добра, скажи, поможешь? Отплачу щедро! — и она с надеждой поглядела на Миланью.
Та задумалась ненадолго, оглядывая рябую бабу с ног до головы: заприметила Миланья и червленые сапожки и богатые одежды гостьи. Щедро отплатит? Знает она таких — языкастых да на расплату скорых! Как хворь — они с мольбой к ведающим тайны людям бегут, а как скот чахнет, житница пустеет, золото в руки не идёт — камнями их забивают али к кобыльему хвосту привязывают…
— Пойду, — сказала знахарка наконец, — показывай дорогу.
Идти пришлось недалеко. Настасья Шевкала привела её к большому дому с просторным двором, охраняемым двумя злющими цепными псами. Служки загнали собак за ограду и дали бабам пройти к крыльцу, где их встретила горбатая старуха в черном убрусе. Старуха с неприкрытой ненавистью уставилась на Миланью, и, задыхаясь от ярости, закричала:
— Чтой-то ты, Настасья, невестка моя, бесовницу привела? На что надеешься?.. Никто, окромя бога, не может хвори изгонять, а всё прочее от беса! Грязная язычница бога истинного не знает, в грехе тонет, в адское пекло сойти желает, а ты с нею?! Прямо в ад собралась?! — и старуха затрясла кривой клюкой, которую держала в руке.
Миланья даже не взглянула в сторону старухи.
Настасья и знахарка миновали несколько горниц, заставленных коваными сундуками, выдававшими богатое гнездо. Купцам даже в голодное время да княжью опалу недурно жилось, видно было — не бедовали. Рябая купчиха привела Миланью к светелке на верхнем этаже.
— Сюда, — шепнула Настасья.
Это была молодая девица — она дышала медленно и плохо, и была суха, как вялёная рыба. Её длинные волосы свалялись и превратились в завшивое гнездо на голове, кожа покрылась гнилыми ранками и трещинами. В светелке висел тяжелый запах испражнений.
— Помоги, добра! — повторила Настасья. — Пропадает девка!
— Испортили насмерть, — покачала головой Миланья, едва увидев хворую девку.
Настасья прижала руки к груди и запричитала горестно.
— Ей подружка позавидовала. Лолькой ту девку зовут, родная бабка научила её насмерть людей портить, вот она и напустила усушку, — добавила Миланья. — Но ты, купчиха, не вой — не самая страшная это порча, отговорить можно.
— Правду говоришь?
— Правду. Только прежде ты, купчиха Настасья, поклянись, что всё, что увидишь да услышишь — никому не расскажешь, не повторишь! Побожись своим богом, иначе не буду с твоей дочери усушку снимать!
— Христом Богом клянусь, ни слова не скажу! — Настасья истово перекрестилась — Христом Богом!
— Принесли мне воды студёной да полотно чистое. Поспешай!
Баба исполнила то, что ей велели. Миланья поставила ведро с водой у изголовья, смочила тряпку и стала осторожно протирать лицо несчастной. Потом положила ладони на её грудь; с губ знахарки стали слетать отрывистые слова на языке горного народа, к которому она принадлежала. Тело больной изогнулось, затряслось — порча противилась Миланье, цеплялась за девку, но заклятие знахарки было сильнее. Хорошо, что бабка научила завистливую девку только такому проклятию: ведь есть такие Черные Слова, которые ни смыть, ни сговорить нельзя — как сказаны, так свое заберут! Когда ритуал закончился, порченная девка, свесившись с ложа, застонала громко. Из её рта полилась чёрная густая жижа, попадая прямо в ведро. Когда рвота прекратилась, Миланья уложила её обратно.
— Хозяйка! Возьми ведро и убери подальше — чтоб никто не смог добраться, — велела она Настасье. — Не вздумай выплеснуть куда! Пусть стоит день, а назавтра поглядишь в воду — если чистая будет, то выплесни, но если чернь останется — жди до тех пор, пока не пропадет совсем. Поняла?
— Да-да! Поняла… — закивала в ответ купчиха. Помедлив, она спросила: — А Нюрка-то… как?
— Оклемается. Не сразу, конечно. Ты вели ей, чтоб поумней была. А как в гостях или на гуляниях есть и пить чего будет — пусть под пятку медь кладёт, это убережет её.