Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Макарово, надо быть! – весело оглянулся к Ермилке Федотыч. – Гляди, коло церкви-то! Усадьба, надо быть, боярска.
– Верно, – обрадовался Ермилка, разглядывая высокий бревенчатый частокол, из-за которого виднелись крыши амбаров, закутов, сараев.
– А там, – заметил кологрив, щуря от солнца глаза, – там вон и хоромы. Все крыши им по пояс, до горниц.
Боярские хоромы стоят почти посредине двора, поблескивая слюдой в окнах второго яруса. Видно и крытую лестницу с площадками, с точеными столбиками, с узорными решетчатыми
– Боярин, видать, здеся: вишь, дым, – поди, обед ему стряпают!
– Пожалуй, и здеся, – согласился Федотыч, – а ежели и нет его, дворский есть. Все едино в усадьбу не пустят. Вон, гляди, у хором-то поблизости три больших избы стоят. Сколь, значит, у него тут челяди, слуг, а может, и воев! Не иначе, тут вотчина его. Вон и за церквой людно, целое село. Изб боле семи будет…
Когда княжой обоз шел мимо широко открытых ворот усадьбы, видно было, что на дворе много возов с разной поклажей. Ключник с подключниками принимал оброк с сирот: мешки с рожью и пшеном, масло топленое, шкуры, яйца, мед, резаных уток и гусей, рыбу мороженую, туши бараньи, говядину.
– У нас третий уж день недоимки батогами выбивают, ироды! – молвил Федотыч.
– То-то! – поддакнул Ермила. – Не зря тут слуги с батогами около дворского стоят.
Но и без Ермилы все в княжом обозе заметили батоги. Тут же с дворским был и дьяк с пером гусиным за ухом и с чернильницей на поясе. Держит дьяк в руках бумагу, читает, бубнит что-то – не слыхать за дальностью. А на красном крыльце, на нижней площадке стоит в шубе боярин, ниже на ступеньках пять человек с ножами и копьями. Остановился обоз поближе к усадьбе, а возчики и стражи подошли к самым воротам, где топчется кучка мужиков да женок, заглядывая на боярский двор.
– Моего ведут, моего, – вдруг заголосила тонко одна из женок, – из сруба ведут, сердешного…
– Нишкни! – дернув за рукав, сурово остановил ее старик. – Слезой тому не помогнешь.
– Не могу я, свекор-батюшка! Моченьки моей нетути!
– Нишкни! – еще строже крикнул старик. – Приказывал я Николке: не меняй барана на тулуп, в старом проходишь.
– Да как же в старом-то! – загорячилась невестка. – Старый-то чинить уж нельзя – сопрел весь, а Ванюшке моему полушубчик нужен был, да…
– Ладно, – мрачно молвил старик, – а ныне вот за Ванюшку взгреют ему зад и макушку.
Он пожевал беззубым ртом и горестно замолчал. От амбара, возле которого стоит сруб, ближе и ближе подводят чернобородого мужика со связанными за спиной руками. Вот он стоит уж у крыльца, бледный весь, губы дрожат. Смотрит он в ворота, видит старика отца и жену, хочет что-то крикнуть им, но сдерживается, хмурит упрямо брови.
– Какие за Николкой недоимки?! – кричит дворский, обращаясь
Дьяк смотрит в бумагу и громко читает:
– «Николка, сын Фектиста Щегленка, гусей двух да барана не дал…»
– Волк ты, Ипатыч, волк лютый! – кричит мужик в ярости и, упав на колени перед боярином, молит: – Помилуй, господине! Пожди до осени, до Егорья-зимнего! Я те барашками отдам…
Но боярин делает знак дворскому, и слуги набрасываются на Николку, обступая со всех сторон. Мелькают взмахи руки с батогами, сверлят воздух вопли избиваемого на правеже, надрывается плачем, причитает жена его.
– Ироды окаянные! – не стерпев, грозно прогудел Ермилка-кузнец. – Для сирот хуже вы татар поганых!
Но старик Щегленок, что сноху останавливал, ткнул в бок кузнеца и молвил с досадой:
– Дурак ты! Прикуси язык-то, покуда цел! На том и мир стоит, дабы сильный да богатый сирот теснил. Оно от дедов повелось: один с сошкой, а семеро с ложкой.
Сердито оглянув изумленного кузнеца, быстро пошел Фектист Щегленок к воротам, побежал потом по двору, звонко выкликивая:
– Стой, стой! Слушай, Ипатыч, слушай! Слово боярину! Слово боярину! Стой же, стой, окаянные!
Битье прекратилось. Слуги боярские закопошились возле избитого, подняли его на ноги, поддерживая под мышки, чтобы не упал. Ермилка глядел на бледное, искаженное от боли лицо Николки. Тот, увидев отца, бегущего к боярину, нежданно и так ласково усмехнулся, что от этой слабой усмешки дрогнуло у кузнеца сердце и защипало в носу.
– Господине, – валясь в ноги боярину, восклицает Фектист, – господине, смилуйся! Возьми телку за все, а я те куропаток да тетерок еще за остатки малые петлями да сетками наловлю… Господине, отпусти сей часец Николку моего… Вот те хрест, все изделаем мы с Николкой-то!..
Боярин сурово оглядел Щегленка и его сына и сказал громко дворскому:
– Ослобони. Пусть идет Николка, да чтоб было бы все как сказано!
Пока слуги развязывали руки Николке, дьяк достал перо из-за уха и, приложив лист к спине одного из слуг, обмакнул перо в чернильницу и приписал за Николкой телушку, куропаток и тетерок, зачеркнув барана и пару гусей.
От ворот боярских повели Николку под руки отец и женка Николкина – Марфутка. Мужик еле шел, кряхтел и охал при каждом шаге.
– Ишь, черти проклятые, – тонко выкрикнул вдруг отец Николки, – как икры-то ему избили!
– От прошлого разу, – слабо отозвался сын, – ноги-то еще не зажили, а они по больному, дьяволы, били.
Не прошли сироты и ста шагов от боярского двора, как там еще кого-то на правеж поставили. Зачастили глухие удары, а крику нет – стоны только жалобные.
– Еще бьют, живодеры! – злобно проворчал кузнец Ермила.
– Игнашку кривого, – заговорил прерывисто Николка. – После меня его черед… Его шестой раз бьют, меня ж токмо третий… Батюшка надо мной сжалился.