Княжич
Шрифт:
— Так-то оно так…
— Только не по своей воле он это сделал. И вече на то ему права не давало…
— Все знают, как оно было. — Гостомысл тяжело вздохнул, видно, всплыло в памяти, как княгиня Беляна погибла…
Как Мал с русью бился…
Эх, не подоспей тогда Свенельд, совсем по-другому бы все обернулось…
Как потом Асмудовы варяги кидали с высокой кручи побежденных…
Каждого десятого…
Уже четвертое лето по всей земле Древлянской бабы своих мужей и сыновей оплакивают. А мужики зубами скрипят…
— И
— Не будут! — раздалось за спинами вечевиков.
Все разом обернулись на голос.
Там, в проеме городских ворот, я разглядел всадника.
В полной тишине он проехал через стогнь, от ворот до крыльца детинца. И люди молча расступались перед его конем.
Запыленный, болотного цвета, древлянский плащ с простой застежкой на правом плече. Простая кольчуга двойного набора. Прямой варяжский меч у левого бедра. Непокрытая голова с длинными, до плеч, волосами. Седая прядь, спадающая на правую щеку, не могла прикрыть страшный пунцовый шрам, пробороздивший лицо. О всаднике можно было сказать, что он совсем не молод, но только все на стогне знали, что совсем недавно он встретил свою двадцатую осень.
Вспомнило вече тот страшный день, когда полянское воинство разбило дружину Мала под стенами столицы древлянской. Вспомнило, как Асмуд, точно Кощей, отсчитывал каждого десятого среди полоненных ратников, чтоб отдать его в жертву охочего до людской крови Перуна.
Как пал кошт на молодого Яруна-лучника, а всадник вызвался на смерть вместо него. Как, не дожидаясь толчка в спину, сам прыгнул с высокого Святища вниз, на острый гранит. Да, видно, не нужен он был Марене. Не приняла она его. И когда ушла русь, а бабы стали собирать для похорон казненных, он оказался жив.
Как почти целый год Белорев собирал и сращивал его изломанные кости. А он не хотел жить и все просил, чтобы его добили. Как ушел потом вместе со спасенным им Яруном и Смирным из Коростеня незнамо куда. И вот теперь вернулся.
Перед крыльцом всадник натянул поводья. Сошел с коня. Поднялся по лестнице. Окинул взглядом вече. Поклонился в пояс люду древлянскому. До земли поклонился князю Малу и сказал:
— Ласки прошу, пресветлый князь.
— Рад видеть тебя, Путята, — сказал отец, в свой черед отвечая поклоном. — Здраве будь, болярин.
И зашумело вече.
— С какими вестями приехал? — спросил Путяту Гостомысл.
— Ингварь-волчара Ирпень опять перешел, — ответил болярин.
— Это нам ведомо! — крикнул Твердило.
— А ведомо вам, что с ним только дружина варяжская? Асмуд да еще триста воинов.
— Совсем нюх потерял, — изругался старейшина. — Точно Древлянская земля для него — подмышка Ольгина.
— Прямо сюда идут, — продолжил Путята. — Смирной
— Не по Прави это, — сказал Гостомысл. — Договор у нас с Киевом. Лучше откупиться. Тронем Ингваря, вся Русь на нас навалится. Видно, Доля наша такая. Что ж теперь роптать?..
— А тебе, я смотрю, нравится в Полянском ярме ходить? — не унимался Твердило.
— А тебе в Ирий захотелось? — прикрикнул на него здоровенный огнищанин. — Чем шуметь попусту, лучше послушай, что Божий человек говорит.
Еще сильнее забурлило вече. Кто за то, чтоб против Ингваря выступить. Кто за то, чтоб откупиться да жить спокойно.
— Перебить всю русь надобно…
— А пупок не развяжется?..
— У Ингваря под рукой полчище, а у нас и народу-то ратного не осталось…
— Путята верно говорит: пока Ингварь с дружиной малой, его голыми руками взять можно…
— А полян с Перуном ихним по Славуте пустить…
— Они же крови нашей! Как и мы — Богумировы дети… — Гостомысл покраснел от натуги, перекрикивая толпу.
— Только в бабках у них не Жива, а Марена… — съязвил кто-то.
— Ты нам лучше скажи, — вновь подал голос Твердило, — как про ругу думаешь? Давать дань али нет?
— Отдадим! От нас не убудет! — махнул рукой ведун.
Тут совсем народ разошелся…
— У кого-то, может, подклети от добра ломятся, а я последний хрен зимой доедать буду…
— Работать надо было, а не порты по лавкам протирать…
— Ты смотри, какую ряху нажрал!..
— Боем бить их надо!..
— А вот я сейчас тебя боем…
— А если я тебя на кулак спробую!..
— Толкаться уж начали. — Ведун с тревогой посмотрел на князя. — Еще немного, и до драки дело дойдет…
— А что Нискинич молчит? Зря мы его, что ли, на щитах подымали? Князь он у нас или так, погулять вышел? — сказал старейшина.
Все уставились на отца, но он не проронил ни звука.
— Что молчишь, княже, али язык проглотил? — из толпы крикнул кто-то.
— Скажи, княже, — подал голос молчавший до сих пор Путята.
— Ждет народ слова твоего. — Ведун показал рукой на бурлящее вече.
— Княже, за тобой решение. — Твердило даже на ступеньку поднялся.
Долго отец стоял. Молча глядел на людей Даждьбоговых. Точно впервые увидел их.
Наконец он поднял руку, дождался, когда народ угомонится, вздохнул и подтолкнул меня вперед:
— Добрыня, помнишь сказку про волка и Велесово стадо? Ту, что бабушка тебе рассказывала?
— Помню, батюшка.
— Расскажи людям вольным.
— Что за сказка такая? — спросил Путята.
— О деле думать надо, а не сказки рассказывать. — Гостомысл укоризненно посмотрел на отца.
— Погоди, ведун, — вступился Твердило. — Тебя слышали. Дай других послушать. Говори, княжич.