Княжич
Шрифт:
— Лета три, наверное, — ответил болярин. — Что, Добрыня, может, докончим?
— Старые долги отдавать нужно, — Красун свое слово вставил. — Я-то тебя, помнишь, как на закорках цельный день возил?
— Это еще за что? — Зеленя на своего ратника взглянул.
— Да, — махнул тот ручищей, — дело прошлое…
— Ну, так что, Добрыня? — Путята улыбнулся. От улыбки этой человеку постороннему жутко бы стало. Уж больно страшен шрам на щеке у болярина. Оттого улыбка у него волчьим оскалом виделась.
— А что? — пожал я плечами. — Красун, коня придержи.
— Ярун,
Сошлись мы.
Стукнулись.
Он меня на крепь проверил. Обмануть хотел. Сделал вид, что вправо пойдет, а сам влево скользнул. Однако же я его обман разгадал. В сторону шагнул. Он и провалился. Думал плечом мне в грудь ткнуться, а груди-то и нет. И меня нет. Ушел я и в отмашку клинок пустил.
Только и он не лыком шитый. Принимать мой удар не стал. Вниз нырнул. По снежку-то мягко кутыряться. Я не ожидал такой прыти. Оскользнулся. Едва на ногах удержаться смог.
А ратники вокруг свои споры завели. Одни на меня об заклад бьются, другие — на Зеленю. За болярина больше кричат. Оно и понятно. Он же с ними и день и ночь вместе. Был бы я в дружине, сам бы за него переживал…
А Зеленя между тем снова на меня пошел. Скользнул его клинок по моему. И замер вдруг. Откатился от меня болярин. Остановился.
— Ты чего это, Добрыня? — удивленно на меня смотрит. — Не дерешься, а скучаешь. Или огнищанка твоя на руке повисла?
Зря он так…
Совсем зря…
Во мне точно жила какая-то лопнула. Та, что боль и обиду на этот несправедливый Мир удерживала. Гнев мой наружу вырвался, разум замутил. Будто исчезло все вокруг. Только Любава перед глазами.
— Что ж ты? — говорит. — Своего добился и спрятался? Разве пристало так мужику поступать? Чем же ты лучше того варяга? — А у самой грусть в глазах…
Тут чую, кто-то меня за плечи тянет… Кто-то руки крутит…
Кричит что-то в ухо самое, а я понять не могу, чего от меня хотят…
— Добрыня! — разобрал я имя.
Кто такой этот Добрыня? О, Даждьбоже! Это же я сам!
— Добрыня! Остановись! Добрыня! — Путята кричит.
— А? Что? — не понимаю я, куда же Любава пропала.
— Остановись!
И тут я вспомнил, что ее здесь и не было. Мы же с Зеленей вроде старый спор решали? А где же он?
Вот он.
Подо мною.
Хрипит.
Оттого, что пальцы мои на его горле сжимаются…
Как же это?
Я же его чуть не удавил…
А мечи наши ненужные в снегу валяются…
Притихли ратники молодые. Растерялись. Только Путята мне тихонько так:
— Добрыня… ты пальцы-то разожми. Разожми пальцы-то…
— Да, — говорю я так же тихо. — Сейчас. — А пальцы меня не слушаются.
Затекли. Словно морозом их прихватило. Но справился с собой. Разжал.
— Что ж я наделал-то? — говорю. — Ты уж прости меня, болярин.
— Даждьбоже простит. А я тебя не виню, — Зеленя мне в ответ шепотом. — Ты только слезь с меня. Отдышаться дай.
— Ой, — спохватился я. И в снег сел.
— Ты чего, княжич? — на меня Путята строго. — Совсем сбрендил?
— Тише, — я ему. — Потом все. Потом. Мне сейчас ехать надо, — и на ноги поднялся.
— Да куда тебе ехать?
— Тише, — говорю, а сам Гнедка своего высматриваю.
Вот он, конь. Красун его под уздцы держит. Стряхнул я с себя снег. Земной поклон ратникам отвесил.
— Простите, коли что не так, — вскочил на коня, рванул поводья.
Будь что будет! Неси, Гнедко…
И Микула, и Берисава были дома.
Микула сеть новую вязал, Берисава с травами своими колдовала. А Любава…
Любава пряла. Веретено в ее пальчиках так и плясало…
Поклонился я им до земли да все и выложил.
Упал на колени. Голову склонил. Пусть казнят меня, как им вздумается.
Я думал, что Микула убьет меня. Что Берисава глаза выдерет. Что Любава проклянет. Видеть больше не захочет. Ошибся.
Берисава только всплакнула тихонько. А Микула меня с колен поднял, к груди прижал.
— Мы знали, — говорит, — что сватов не будет. Только сердцу разве прикажешь? Перед нами с матерью и перед богами светлыми вы муж и жена. А что там люди скажут, то нам без надобности. А что приехал да все рассказал, так то правильно.
— А ты, Любава, что скажешь?
— А что сказать-то, Добрынюшка? Иди руки мой. Мы сейчас за стол садиться будем…
Так и справили мы нашу свадьбу. Вчетвером. Без курника и петуха… [189]
— Присушила ты меня, что ли? — шепнул я жене ночью.
— Мы, ведьмы, такие, — прошептала она в ответ. — Нам на зубок не попадайся.
Жарко было в натопленной светелке. Жарко нам было той лунной ночью…
А вено [190] я Микуле сполна отдал. Столько дров наутро наколол, что Берисава только руками всплеснула…
189
«Без курника и петуха…» — Свадебный обряд у славян был довольно сложной процедурой. Одной из составляющей обряда был момент отдаривания, когда теща посылала жениху пирог с курятиной (курник), а жених отдаривался живым петухом.
190
Вено — выкуп за невесту.
Так и жил я всю эту зиму то в Коростене, то в Микулином доме. Отец меня не спрашивал, где это я пропадаю. И так ясно было. Не запрещал, оно и ладно…
12 апреля 946 г.
У подножия высокого Святища, на берегу вспухшей от весеннего паводка реки, трое княжеских холопов конопатили ладью. Смолили на совесть. Старались.
Я подивился даже. Не рано ли? Лед только сошел. Снег еще не везде стаял. Куда это отец опять собрался?