Княжий остров
Шрифт:
Он стоял перед строем с Окаемовым, Солнышкиным, Быковым и ощущал на себе доверительные взгляды высшей человеческой любви от этих закаленных в боях, прошедших огонь и воду сынов своих… и братьев по оружию. Он коротка и ясно сказал свою речь.
Потом говорил Окаемов и в конце своего напутствия и слов благодарности неожиданно отступил шаг назад и легонько толкнул Егора в плечо, промолвив:
— Егор Михеевич, скажи слово.
Егор в эти мгновения вспоминал павших учеников и совсем не собирался говорить, для этого нужен был особый настрой, особые слова, особое дыхание. Все вроде бы и так сказано хорошо и сильно, но шаг вперед сделан, и Быков медленно обвел строй взглядом. И он помнил каждого по схваткам, знал привычки и умение в борьбе, он словно прикоснулся в эти секунды к ним руками, задышал одной грудью, забилось сердце в одном ритме со всеми. И он почуял, как непроизвольно, от волнения или по иной, высшей причине, входит в состояние ману, и молитва Стос молнией озарила сознание и вознеслась в небо… И словно оттуда полились слова… Он начал говорить распевно, яростно и громко, словно отвечая на чьи-то глумливые и мерзкие вопросы… и он отвечал этому незримому, циничному врагу, как бы повторяя сначала его вопрос:
За что солдаты проливали кровь?! Не лгите! Что их гнали, как баранов… Они все умирали За любовь. За верность получали свои раны! За что солдаты проливали кровь?! На танки шли бесстрашные, как Боги. Солдаты русские сражались за любовь К Отчизне и родимому порогу… Пусть недруги от страха верещат, Опять пугают силою и злобой, Солдата русского ничем не застращать! Он землю любит, любит Мать и Бога… За что солдаты проливали кровь?! Захватчики — за барахло и деньги. А наши воевали за любовь К жене и ждущим их из боя детям… За что солдаты проливали кровь?! За поцелуй и первое свиданье, За отчий дом и русскую любовь, За Землю Русскую и Божье Мирозданье!Накал его голоса был так силен, такую энергию вложил он в свои слова, что полк всколыхнулся, когда он смолк. Егор сделал шаг назад, и начал говорить Мошняков, а Окаемов склонился к Егору и тихо спросил:
— Чьи стихи?
– Сам не знаю, я словно услышал едкий вопрос из будущего и, как умел, ответил на него…
— Значит, твои? Ну, брат… обязательно записывай… А вот и вестник твой прибыл, Егор Михеевич… очень любопытно… глас наш и клятва услышаны…
Егор обернулся и замер. По сухой валежине, упавшей на поляну, расхаживал чудной красоты бело-серебристый голубь, воркуя и надувая перышки на горле. Мошняков закончил говорить и приказал разойтись, но все бельцы тоже взирали на диковинную для леса птицу и заворожено следили за ней.
– Породистый, — уверенно сказал один из них, — видно, у какого-то голубятника улетел.
– Да тут и жилья-то нет поблизости, — засомневался Другой.
Не вспугните, — негромко предостерег Окаемов, — Егор, иди к нему…
– Зачем?! — Недоумевал Быков и тут вспомнил монастырь Спаса и севшего к нему на плечо похожего голубя, покосился на Окаемова и подивился радости на его лице, глаза Ильи сияли.
— Иди-иди, — торопил он.
Егор осторожно направился к валежине. Голубь совершенно не страшился его, что-то ворковал, рассказывал, а когда Быков уже был в двух шагах и протянул руку, вспорхнул и доверчиво сел на нее, шекотно перебирая лапками… Егор легонько погладил оперение и пересадил его к себе на плечо, умиротворенно слушая воркование у самого уха. Эта мирная, гортанная музыка обволакивала сознание дремой, нежностью и такой родниковой чистотой, что Егор так и замер, не поворачиваясь к людям, слыша за спиной какую-то беготню, команды, звяк оружия и множество возбужденных голосов. А когда повернулся, недоуменно застыл… Полк уже стоял построенным в колонну по четыре, в новой экипировке, с вещмешками за спиной, в касках, со скатками шинелей через плечи… только у авангардной казачьей сотни разведки под предводительством Мошнякова были автоматы, на их шароварах алели лампасы, из-под заломленных фуражек клубились лихие чубы. Весь же полк щетинился примкнутыми трехгранными русскими штыками. Лебедев был одет в военную форму, блистала кожей новая портупея, и больше всего поразило Егора, что на его генеральской фуражке и на погонах горели серебряные восьмиконечные звезды…
К Егору подбежал Никола Селянинов с комплектом казачьей формы и возбужденно проговорил:
— Целый час стоишь, переодевайся, выступаем!
— Что случилось, я ничего не пойму. Кто приказал?
– Окаемов, — Никола перекрестился, с удивлением глядя куда-то мимо лица Быкова.
Он проследил взгляд Николы и близко увидел глаза присмиревшего голубя. И только теперь осознал, что птица так смотреть не может, это было что-то иное, в этих маленьких глазах сияло Небо и вмещался целый мир…
Егор словно поймал мысль Голубя Белого: «Снаряжайся, время… пришло…» — и он вспорхнул, пролетев над застывшей колонной, указывая путь…
Белый полк шел скорым маршем через леса и луга за трепещущим в небе белым сиянием. Бельцы не чуяли устали, шли день и ночь, видели голубя над авангардом даже во тьме, слышали зов его крыльев… Они переходили железные дороги, поля, миновали леса, шли по шоссе, не боясь никого, и их словно не видели: никто не обращал внимания на воинскую колонну… а может, уже привыкли за войну…
Голубь вел как по ниточке к Днепру… Только встречные простые русские люди видели их и робко интересовались, почему у бойцов на касках звезды русские, восьмиконечные, и форма иная, парадно-белая, льняная. На что Мошняков непреклонно и гордо отвечал:
— Мы особая часть Русской Армии!
— А-а… Да хранит вас Господь!
И вот после переправы открылся разрушенный в боях монастырь. Его разбили ещё больше, видимо, при нашем наступлении, и теперь уже немцы пытались сдержать русскую победу за его стенами, но все для них обернулось прахом. Эти стены не спасали врага… Густая трава и молодой подрост деревьев поднялся из развалин. Грустно и пусто было у разбитой крепости духа, у порушенных стен, у поруганной святыни. В церкви захватчики ободрали все, что смогли, сожгли все, что горело, вырубили сад и деревья, увезли чернозем. Голубь вспорхнул на чудом сохранившуюся колокольню и заворковал там мелодично и гулко, как божественный колокольный благовест…
И вдруг раздался пронзительный свист, и все вскинули головы. Откуда-то из необозримого голубого поднебесья стремительно падала точка, все увеличиваясь в размерах, и Егор радостно возвестил:
— Со-око-ол! Поклон от Серафима принес!
Сапсан сделал молниеносный вираж, распахнул крылья и, гортанно всклекотав, мирно сел рядом с голубем на перила колокольни. Полк облегченно вздохнул. Наперебой послышались голоса:
— А я уж думал, пропал голубь… Ты глянь, рядышком сидят… Никак друзья? Вот диво-то. Как братья белые… Один — воин, второй — инок…
Окаемов печально глядел на закопченные фрески остатков стен Христорождественс кой церкви и широко крестился читая молитвы. Полк составил в пирамиды винтовки во дворе монастыря и заполнил церковь с сорванной кровлей. Мужские голоса стройно и привычно вели службу… И вдруг резанул голос Мошнякова:
— К оружию! Нас окружают!
Егор выглянул в проем стены и увидел, как от дороги, от того места, где они нарвались на немецкую засаду в начале войны, густой цепью идут по полю все же настигшие их преследователи… теперь наши… но той же рукой направляемые на братоубийство. Цепи шли со всех сторон, замкнув кольцо, истошно лаяли овчарки, и были видны крытые грузовики с антеннами радиостанций и ряд черных машин особых командиров, таких же точно легковых, что ржавели меж пней в саду, сожженных в бою сорок первого года…
– Отставить! — звучно крикнул Окаемов, увидев, как метнулся полк к оружию, — отставить! Мы больше не станем убивать обманутых русских людей!
— Пора уходить, — забеспокоился Егор.
— Как только закончим молитву…
И полк опять тихо запел за Окаемовым. Кольцо сжималось. Уже ясно были видны лица и оружие, студил кровь хриплый лай овчарок, рвущихся с поводков, две черные легковые боязливо ползли вслед за наступающими.
— Поле-то разминировали, а зря, — жестко промолвил Никола.