Княжий остров
Шрифт:
— Она…
– Так послушай… Пошли мы недавно с бабушкой в заречную деревенскую церковь к заутрене… Только-только светать начало. Подошли к навесному мосту через реку… На этом мосту много проходящих гибло, люди почему-то падали и тонули… Скидывало с моста. И недавно погиб фронтовик… войну прошел, а кувыркнулся с мосточка и утоп… Я первой ступила на шаткий настил… туман над рекой, сырость и предутренняя белесая мгла. Ступила и боязливо пошла, помня об усопших… И вдруг сзади меня что-то ка-а-ак шлепнется в воду! Я испуганно обернулась и увидела, как бабушка крестит мой путь… Я спросила: «Ба- бушка, а что это упало?»
– Ежель я бы не перекрестила, то ничего бы и не упало, внучка, — как-то отвлеченно ответила она.
И тут до меня стало доходить, что произошла какая-то борьба с какой-то нечистью, я опять спросила ее, тоже отвлеченно: «Упало это, о чем я думаю?» А мосток пошатывается, скрипит, кажется, вот-вот рухнет. А бабушка отвечает:
– А сатана везде сидит, а мы его переходим, не крестясь. Перекрестись, и «оно» упадет… Оно и ушло. Ступай теперь, ступай без страха… Нечистая изошла…
– А вот еще один случай. Прослышала бабушка, что вроде бы открылся монастырь, куда она раньше часто ходила, и начала собираться в путь. Я боялась отпускать ее одну, детей оставили на пригляд ее сестры и пошли вместе. А исстари повелось, что, идя к святым местам, в дорогу ничего не берут — ни воды, ни хлеба, только лапоточки запасные: идешь богомольцем, паломником, значит, Бог подаст. И мы питались Христа ради… Проходили мы одну деревню, где жила, и бабушка знала это, злая, черная женщина — порчу на людей наводила. И вот случилось так, что именно возле ее дома нас стала мучить нестерпимая жажда и ничего не оставалось, как попросить у этой женщины попить… И бабушка попросила воды у нее; та вышла, и с какой-то злой радостью, подала стакан воды… А я вижу, в этом стакане махонький паучок, а черная женщина как зыркнула на меня глазами, словно мысли прочла, и я онемела — хочется крикнуть бабушке — «не пей!», а не могу… И когда бабушка взяла тот стакан, я увидела, как она крестом подула на воду, сама перекрестилась, и стакан в ее руках звонко лопнул! А эту злую женщину стало корчить, ломать, и она с воплем, спотыкаясь, убежала… Мы спаслись, не выпив этой воды, и пошли дальше, и уже в другом доме люди добрые нам подали чистую воду. Вот же сила какая — перекрестилась, и зло исчезло… И последний мой памятный случай… Это было еще перед финской войной, в Ховрине, где мы жили… Я задержалась в больнице, где мы проходили практику после медицинского училища, и возвращалась домой уже поздно ночью. Шла парком; темно, кругом деревья от ветра шумят. И вдруг я увидела, что навстречу мне идут пьяные люди; лиц я их не видела, но сразу почуяла беду, зло, и то, что ждали они именно меня. Не останавливаясь, идя им навстречу, я неожиданно стала читать про себя молитву «Да воскреснет Бог…» И когда они подошли совсем близко, их стало как-то отталкивать от меня, корежить: они должны были сделать зло, но не смогли — не знали, какая сила против них встает… И только страшно так сказали: «Ну, попомним мы тебе это!» Они обессилели и ушли. Нужно только укрепиться в Вере, и это будет победой над злом… Я до сих пор помню с содроганием ту ночь — в этом парке было много убийств, надругательств над женщинами, а я, сопливая девчонка, победила бандитов… Значит, укрепление сердца и души сильнее злости, их ножей, их беспощадности… В это мгновение начинает работать Закон Любви к Богу, и Он дарует спасение…
– Меня не раз спасал на фронте этот Закон Любви, — промолвил Егор, — к Богу и к тебе…
– И меня тоже… Он незыблем «Яко на небеси и на земли…»
– Я ведь тоже видел чудо: Никола Селянинов, когда мы забирали у врагов чудотворную икону Черниговской Богоматери, вдруг крикнул главному палачу: «Веруешь ли ты во Христа воплощенного?!» Если бы ты видела, как того начало ломать, бить о стену… обращать в прах. Я потом спросил Николу, откуда он взял эти слова и как додумался их применить в мгновение самое нужное, ибо мы не успевали отвести удар кинжала по иконе… И он ответил — от бабушки своей. Она наставляла его в детстве, и он давно забыл об этом, но в нужный момент озарилось в памяти, и он так рявкнул, что и у меня пресеклось дыхание и мороз по коже хватил…
– Ну вот, ты же сам видел действо русской тайной силушки… и ничего не надо выдумывать, глубоко верующие предки наши владели этой очистительной силой и старики сохранили для нас удивительные молитвы, сохранились иконы, сила эта не истрачена, не избылась, а живет и спасает… Идем же за Машенькой, она теперь в окошки все глазоньки проглядела, скучает о нас…
— Идем…
* * *
Окаемову некуда и не к кому было ехать: после всех лихолетий один остался он на земле. Они условились с Егором, что гостить он будет у них, и Илья Иванович явился в назначенный срок. С великим благоговением Окаемов обошел село, остановился у старого, обитого крашеными досками особняка, где когда-то жила Есенинская Анна Онегина, и начал читать поэму о ней… Потом они сидели втроем с Егором и Ириной ночью на скамейке над рекою, и он читал и читал удивительные стихи поэта, родившегося здесь и убитого за русский талант…
На квартиру Илью Ивановича определили к сестре Марии Самсоновны, ветхой старушке, доживающей век в одиночестве. Она отвела ему горницу и была несказанно рада живому человеку, да еще ученому и верующему. А через недельку, ночью явился вдруг Никола Селянинов. Изможденный, но такой же настырный. Уж если что задумал он сделать — не отговоришь, прет напролом, как его любимый трактор через густой лес, через любые препятствия… И ему тоже нашлось место у старухи Кондратьевны. Председатель сельсовета проверил документы у приезжих и успокоился, даже подговаривал, вместе с председателем колхоза, остаться насовсем, поредело село, и мужские руки нужны позарез для работы. Никола услышал, что бабы-трактористки уломали за войну один СТЗ и никак его даже в МТС не могут пустить в дело. За три дня он разобрал ржавый трактор по винтику, ездил в Рязань, что-то вытачивал, доставал запчасти, и еще три дня понадобилось ему, чтобы техника заработала. Весь чумазый, радостный, стремительный в деле, Никола снискал такое обожание вдов и девок, что не знал, куда от них схорониться, испуганно говорил Быкову:
– Дак меня ж Настюха дождалась, х зиме свадьба будет, а туг прям хоть убегай. Глазами местные девахи всего прожгли, как с огнеметов…Не-е, брат, Вологодчину свою не сменяю… вот малость уляжется там шум, и опосля нашей экспедиции махнем ко мне на свадьбу.
— Что же ты там натворил? — пытал Окаемов…
– Да ничего особенного, — отмахивался Никола и все же рассказал: — Скушно мне стало… мужики поголовно вино хлещут, дерутся, совсем война изломала души… раньше такова не было. Калеки спиваются… Я, на это глядя, понял, что грехи им надобно отмолить, и давай ворочать… пробовал старую церковь отпросить и открыть, я же обещал тогда Арине-то церковь возвести и украсить… На меня ка-а-ак шикнули! Даже с району прилетели запрещать, гляжу, НКВД стало щупать и крутиться возле… Понял — загребут.
– И ты уехал ко мне?.. — спросил недоверчиво Егор, он- то знал Николу.
– Ага… как бы не так. Я прошелся по деревням и собрал десяток здоровых мужиков, разжег их малость идеей… а поначалу провел беседы с их матерьми и бабками: они горой за меня… кто и пытался из мужиков отговориться — их допекли дома и спровадили со мной…
– Ну?! — раззадоривал Егор.
— Вот тебе и ну! Возвели мы за пять дней церкву в густом лесу на широкой поляне, махом… как сама росла. Глядим, стали подходить к нам помощники со всех сторон, даже за сто верст прослышали и прут со своими топорами, пилами… кто уж иконы несет, кто утварь, из одной глухой деревни старого попа привезли на телеге, он скрывался там от гона властей… Да как загудело кругом! Мы еще купол возводим и крест на подъем вытесываем, а вокруг табор партизанский и душ на полтыщи… еду нам тащат, криком кричат, крестят и кланяются, как святым каким-то… Успели только открыть и освятить, успели люди помолиться, да нагрянули аж из самой Вологды обкомовские уполномоченные, милиция, давай окружать нас и теснить… выискивать зачинщиков смуты… Сговорили: «вы, мол, разойдитесь, а храм не тронем, мол, уважаем ваши религиозные чувства — ходите, молитесь»…
Меня мужики спрятали заранее, сами ушли от греха, а бабок не трудно было надурить. Поверили, разошлись… а в ночь храм запылал, и на нас же свалили, мол, свечи оставили непотушенными, оттого и сгорел. Сожгли, гады! Ну, погодите… спичек не хватит, я вот вернусь с этой нашей битвушки, понастроим с мужиками храмов по всем лесам, до самого Архангельска. Опять взялись давить народ. Ироды…
– Война-то кончилась… — сухо проговорил Окаемов, — сила народа им уже опасна и вера тоже… Безверными и пьяными легче управлять, воровать легче… И поднялась же рука поджечь. Что ж за нелюди сидят в этих райкомах и обкомах… Ведь вологодские же, русские?
– А то кто же… Нашенские дураки… коренные… Тьфу! Ну погодите, не знают они нас, позабыли в спеси…
* * *
Васенька привычно открыл глаза на рассвете. По селу горланили петухи, и утренний ветерок будил, шелестел листьями берез за окном. Он быстро оделся, наскоро позавтракал и тихонечко вышел в знобкую свежесть. Взял прислоненное к дому удилище, с вечера припасенных червей и сбежал тропиночкой к сонной реке. И остановился, очарованный. И реку, и луга за ней, и леса скрывал серебристый, просвеченный зарей туман, колышущийся и призрачный, протронутый от дремы ветерком… Васенька прибежал на свое заветное место у коряг, размотал и забросил удочку. Поплавок шевелило течением и дрожью от попыток мальков сорвать тугой комок навозного червя.
Ему было жалко насаживать этих червяков на крючок, он молил у Бога прощения за каждую живую тварь, пусть неразумную и подземную, но творение Его, и значит, червяки для чего-то нужны, раз созданы… Молился и каялся за каждую пойманную рыбу, она тоже хотела жить, и сам он, своими руками, прерывал это чудо, прерывал вынужденно, чтобы накормить семью, ему было жаль рыб и страшно за свои действия. Он боролся со страстью в своей душе, с соблазном ловить больше, чем необходимо; а маленьких рыбок всех выпускал и любовно глядел, как они стремительно уходят в глубину из ладошек…