Княжий остров
Шрифт:
Явление в их судьбу сироты Васеньки еще больше усилило ее любовь, ее трепет и беспокойство за Егора, за будущее. Когда он рассказал, в каких краях побывала недавно экспедиция и что довелось там пережить, сердце Ирины защемило вдруг печалью от предчувствия новых разлук, от более тяжких опасностей, грозящих ее милому на этом смертном пути военной разведки. Она довела себя уже до отчаянья, до слез и рыданий, когда на второй день после его возвращения они удалились из монастыря в ближайшую деревню на три дня его отпуска. Привез их на машине Мошняков, быстро договорился с председателем сельсовета и впустил Егора с Ириной в пустующий дом на окраине села, рядом с избой, где недавно добыл кринку молока и уверился через эту дарованную ценность, что жив его отец… Егор заметил необычно большую поленницу дров у небогатой избы, кучу играющей в войну ребятни возле нее и увидел их радость при виде Мошнякова. Лицо старшины светилось счастьем, когда раздавал ребятне сахарок и совал банки с тушенкой, видел его ожидающий взгляд в сторону крыльца и тоску его чуял и уныние, когда старший паренек сказал, что мать повезла на станцию с колхозниками сдавать для фронта картошку…
Первым делом Ирина подмела в нахолодавшей и пустой избе пол, Егор тем временем затопил печь и стал вынимать из вещмешка припасы. Исскучавшись друг по другу в разлуке, они все делали торопливо, словно стесняясь, но опять привыкая и познавая себя. Что-то новое приятно дивило Егора в Ирине; была она ему желанна по-иному, желанна душою… А когда она взялась стелить постель, он даже вышел смятенный из горницы с ощущением, что все у них случается впервые; он терялся перед ее теплом и красотой, томился этой нахлынувшей робостью и боялся прикоснуться к ней, как к драгоценному хрустальному сосуду с живой водой, чтобы не расплескать и не разбить…
Печь наполнила избу сухим жаром, они оба раскраснелись за столом в разговоре, не могли насытиться им и насмотреться друг на друга; ночь заглядывала в окна глазами звезд далеких и миров неведомых. На столе потрескивала оплывшая свеча, блики от нее колыхались по стенам, и вдруг за печью ожил и запел свою мирную песню согревшийся сверчок…
Когда свечка мигнула и погасла, они вдруг разом смолкли, исторгнув все слова и уловки перед главным мигом, и дрогнули встретившиеся руки и сомкнулись обережным кольцом, истомившиеся от жажды необоримой…
Творение мира было в эту ночь в русской избе… Сверчок пел и пел славную песню любви, и колыхались, и трещали стены от этой песни, и всхлипывал домовой от радости жизни людской… Плач великого женского счастья исторгла Ирина, когда Егор положил тяжелую ладонь на ее трепещущий живот… И открылся им занавес в мир нерукотворный. Егор ясно видел сквозь тьму потолка огромный серебряный купол храма с поднебесным крестом… И возносился и падал, вновь сливаясь с нею, и шепот ее страстный постигал горячечным сознанием:
— Я тебя рожаю… это такая сладкая боль… такая радость…
— А я вижу старинную русскую крепость, мы выходим с тобой из храма; вижу на снегу стаю голубей, они что-то клюют, суетятся… а перед ними кружится серебристо-белый голубь, кружится и что-то им говорит… воркует… он удивительно красив… неземная красота у этого голубя… я знаю, что он им говорит, но разобрать не могу…
— Милый мой… от тебя исходит особый свет, ты такой красивый, я тебя вижу во тьме в этом сиянии, — она тискала его за шею, прижимала и ощущала тяжесть и сладкую энергию его неустанного движения, его полета в ней… его рождения из самой себя. Она задыхалась и жарко шептала:
— Ой! Открылся люк в потолке… светящийся люк в небо… нас несет туда… Милый мой… я каждый раз умираю и рождаюсь вновь с тобою, родной мой…
К утру изнемогшие, бестелесные, они словно парили над землею на ковре-полатях, изнемог и сверчок, и только домовой старчески воздыхал в трубе и ворочался, плутая в далеком прошлом, в горестях и радостях людских этой русской избы… Он слышал тихий голос мужской и дивился силе его и прозрению вещему, необычному и пугающему…
— Опять открылся занавес… вижу ясно в красках какую-то войну на древней Руси… Ночь… Окруженный крепостными стенами горит город… В отсветах пожаров купола церквей. Слышу рев и хряск битвы великой… На стены по деревянным лестницам приступом лезут кочевники… идет сеча… гроздьями падают убитые вниз, льется горящая смола… стон и крики, звон мечей… Все горит и кипит… Это какой-то прорыв в прошлое, это все было, и город похож на наш монастырь… Вижу какие-то иные планеты и цивилизации с высоты птичьего полета. Мы летим с тобою над многими городами из стекла и светлого металла, все ажурно переплетено, все не как у нас на Земле… восторг от этого технического совершенства… но людей не видно… все холодно и пусто…
— Милый мой… желанный мой… мне молиться хочется на тебя, молиться истово… ты мой бог… мое Солнце… мой мир… Когда мы сливаемся вместе — возникает яркая звезда на небосклоне и сияет… я возношусь к ней, и если бы я умерла в этот момент, то была бы счастлива этим вознесением… во мне чувство бесконечно родного существа в тебе и священной нежности… Что это? Разве можно так любить? Радость принадлежать только тебе… быть только твоею… Я каждый раз становлюсь твоей женщиной… ты творишь меня… бесконечно мой первый… но и мысль, что ты последний доставляет особое наслаждение… после тебя допустить в свой мир невозможно никого, он не примет… Если тебя не будет… то больше никого не будет… ты властелин, ты царишь во мне… я раба, подданная твоя… я вся в твоей силе и мощи… Господи!!! Прости меня и помилуй… что ставлю наравне с Тобою свою любовь…
Соединились дни и ночи, время растянулось в вечность и сжалось в единый миг, как всполох сухой зарницы на краю света. Только когда загремела под окном машина и они поняли, что приехал Мошняков, удивились, что он помешал им быть вместе, и только теперь заметили, как на окне отогрелась и пышно расцвела алыми гроздьями буйная герань… Все стало необычным в этом доме, все родным и дорогим до боли сердечной, они словно прожили тут целую жизнь, а когда зашел Мошняков, всхрустывая по половицам свежим снегом на сапогах, они еще более удивились, увидев заснеженный мир за окнами, и Егор недоуменно спросил:
— Ты чё так рано приехал?
— Как рано? Трое суток миновало…
— Трое суток? Не может быть… Садись, попей чаю…
Мошняков присел к столу и тоже выставился на удивительно яркую герань, сочную и бушующую красками… Но взгляд его проник сквозь нее, пролетел над гроздьями цветов и опять уперся в заветное крыльцо в немом ожидании и тоске. Егор перехватил этот взгляд и тут же увидел, как из дверей соседнего дома вышла молодая женщина, даже на расстоянии была видна ее стать и красота, и спросил у старшины:
— Это она дала тебе молока в тот раз?
— Она, — еле слышно выдохнул Мошняков. — Скажи мне, на какой грядке растут такие женщины, как твоя Ирина и она… где мне найти эту грядку… Она свято любит своего Сашу. Как она его любит! Лишь бы он остался живой и вернулся. Такую любовь трудно найти… Это Божий дар… Что же нужно сделать такое, чтобы Бог помиловал такой любовью, такой женщиной…
Старшина вдруг порывисто схватил горшок с геранью и выскочил из дому. Егор с Ириной услышали через окно его грубый, прерывистый голос: