Княжий остров
Шрифт:
– Мой мир, мой дом — в твоей душе… Без тебя не восходит солнце, весна не сменяет зиму. Дыхание мира останавливается… Я часто вспоминаю слова моей бабушки; обращенные ко мне: «Жалкая ты моя, что же ты так любишь?!»
Я тоже думала — что это? Почему это ни с чем нельзя сравнить? И только сейчас, в страдании разлуки с тобой, поняла: ты — Белая Река, которая течет по руслу моей души. Произошло с нами редкое и сокровенное: душа с душою встретилась.
Потому так сильны, а для людей необычны, все ощущения, которые ты вызываешь во мне. Ты — моя молитва… «Агница Твоя, Иисусе, Ирина зовет велиим гласом: Тебе, Жених мой, люблю, и Тебе ищущи страдальчествую и сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но яко жертву непорочную прийми мя, с любовию пожершуюся Тебе. Тоя молитвами, яко Милостив, спаси души наша»…
Егор прижался лбом к холодному стеклу самолета и медленно растворил глаза, силясь увидеть ее через мглу и звездный мир, вдруг разом вырвавшийся из туч. Звезды близко лучились в его мокрых глазах, а губы шептали заветные слова Ирине, и не находилось еще слов, чтобы выразить свою печаль и тоску о ней… Егор напряженно вглядывался в золотую россыпь и помнил слова Окаемова, что по древним поверьям — это души дедов, ставших Солнцами, и не мог разгадать вместе с Окаемовым, откуда древние пастухи тыщи лет назад знали, что звезды — есть Солнца во Вселенной… Пращуры не боялись смерти в бою за свой Род — веселые умирали и уходили к горизонту, а потом ступали на голубую траву Сварги и шли к дедам своим на радость их зрящих… Млечный Путь сиял над самой головой мириадами звезд, они порошили в глаза, бесчисленными душами золотились, целыми родами и семьями сливались, иные мерцали еле заметно, другие горели ярко и чисто, согласно более великим подвигам… горели неугасимо путеводным русским трактом, птичьей лебединой дорогой, летели журавлиными станицами над землею и вечностью…
Окаемов неспокойно вертелся на своем кресле, отбросив на пол мешавший парашют, уверенный, слегка подшучивающий над своим необычным положением в этой жизни. Тронул Егора за локоть и дурашливо сказал на ухо:
— Сейчас сядем в Тегеране и смоемся к моему другу Ахметке, у него шикарный духан, он нам и проводников подыщет.
— Нас же ждут в посольстве?
— Посольство под неусыпным наблюдением немецкой агентуры, нам там появляться нельзя, к аллаху лишние инструкции и подозрительные рожи малиновых парней от Лубянки. Мы выполняем особое задание, и надо к нему подходить творчески! Никаких посольств. Ты, как командир группы, требуй немедленно отвязаться от нас и ждать возвращения. Организовать отправку назад. Вот все их дела. К Ахметке!
— А у тебя и тут друзья? — подивился Егор.
— Труднее найти место, где их у меня нет. Опасность в том, что наши в посольстве могут оказаться хуже врагов по своему тугоумию. А если прознают о цели нашей, то не поверят и станут связываться с Москвой и ждать подтверждения… Они же помешаны на инструкциях и секретности… и спеси столь, что меня начинает трясти после минуты общения. Восток же — коварен, его надо знать и чувствовать.
— Будь по-твоему, — согласился Егор, — только вряд ли отвяжемся от них.
— Отвяжемся… Мы археологи, и все!
Самолет приземлился, и к нему вмиг подкатили две легковые машины. Трое деловитых людей в легких плащах и шляпах сразу взяли командный тон, приказали грузить вещи и усаживаться самим. Окаемов легонько толкнул в бок Егора и уверенно проговорил:
— Отвезете нас на западную окраину города, в посольство мы не поедем.
— Таков приказ, — отрезал встречающий.
— Мы не поедем! — твердо заверил Егор, поддерживая Илью, — у нас мирная археологическая экспедиция, еще дуриком прицепятся немцы и станут следить.
– Этот вопрос надо согласовать с Москвой, можем отвезти вас в отель, а после согласования катите куда вздумается.
– Ну уж нет, — упорствовал Окаемов, — перед вылетом мы получили особые инструкции и выполняем приказ, — уверенно соврал он.
Встречавшие озадаченно переглянулись. Нарушать приказы они не умели. Потом один из них согласно кивнул головой и рассудил:
– Баба с возу — кобыле легче… У нас нет времени тут болтать, отвезем куда укажете… Но связь с нами не прерывайте — чужая страна.
Осклизлые, грязные и зловонные улочки предместья города. Истошно вопит муэдзин на минарете, призывая правоверных на утренний намаз: чужой рассвет, чужая земля, чужой хлеб… Все семеро прибывших сидели в тесной комнатушке дома Ахмета, уже переодетые в восточные мужские платья, изучая документы и «легенды» о родителях-белоэмигрантах в Сербии. Каким-то средством Окаемов придал лицам соплеменников южный загар, некоторым выкрасил волосы в темный цвет, учил здешним обычаям, советовал молчать и не лезть куда попадя. Из соседнего дома дотекала заунывная музыка и вопли певца.
Ахмет устроил встречу с продавцом грузовиков в одном из элитных ресторанов. Окаемов взял с собой Быкова, Ахмет одел их в новенькие бостоновые костюмы, белоснежные сорочки и сам переоделся для деловой беседы. Ресторан был недоступен для обычной публики, к подъезду подкатывали сверкающие лаком лимузины, из них важно вылезали дельцы с нафуфыренными дамочками, лакей распахивал дверь и подобострастно кланялся, получая щедрые чаевые.
Им отвели столик на четырех человек в сумеречном углу, недалеко от эстрады. Ахмет вальяжно развалился на стуле и долго заказывал официанту экзотические восточные блюда, видно, решил царственно подивить своих гостей. Стол уже был завален грудами закусок, блюдами с мясом и овощами, а официант все тащил и тащил яства, ловко забирая опустевшие тарелки и ставя свежие с еще более аппетитными лакомствами. Владелец автомашин оказался тучным персом с большими навыкате глазами и слегка отвисшей нижней губой, за ней сиял ряд золотых коронок. Ел он с алчным аппетитом, бараний жир блестел на двойном подбородке и усах; Егора подмывало сказать ему, чтобы он утерся салфеткой, но промолчал и с любопытством оглядывал полный зал. Дверь ресторана отгораживала мусульманский мир и все его законы, тут шумно кутили, рекой лилось вино, запретное Аллахом для простых правоверных. Взвизгивали женщины; насытившиеся посетители чего-то ждали, все чаще поглядывая на красочно убранную и освещенную эстраду. Дым дорогих папирос и сигар плавал в воздухе все гуще и резал глаза. О покупке машины договорились не сразу. Окаемов азартно торговался, как настоящий духанщик, и наконец ударили по рукам. Егор заметил, что этот торг и виртуозное владение местным диалектом, доставляли наслаждение Илье Ивановичу гораздо больше, чем обжорный стол. Внешне трудно было усомниться, что разговаривали два перса: ужимки, жестикуляции руками и витиеватый слог Окаемова был образцом искуснейшей школы старой русской разведки. Он цитировал Коран и стихи известных восточных поэтов, начиная с глубокой древности, открывал персу такие тайны его родины, что тот пришел в великое изумление и почтение…
Вдруг зазвучала тихая волнующая музыка. Что-то случилось на эстраде, посетители разом повернулись туда и приветствовали возгласами начало увеселительной программы. Егор сидел спиной к сцене и обернулся при новом взрыве воплей, уловив краем глаза еще более выпученный взгляд торгаша автомобилями, его хищно разинутый рот и стынущее сало на подбородке…
Обернулся и замер, потрясенный… Под заполошную музыку танцевал кордебалет в прозрачных тонких шальварах. Восточные девушки исполняли танец откровенного бесстыдства, вихляя бедрами и дергая животами, груди их были чуть прикрыты фиолетовыми звездами из тонкого шелка. Разгоряченные накрашенные глаза и томные улыбки на смуглых лицах, бешеный темп музыки и движений, но не это изумило Егора. В ресторане «Самовар» Харбина он видел подобные пляски. Его потрясла медленно выходящая из-за кулис белая девушка… он сразу угадал, что она — русская. Жрущие посетители хохотали, тянули к ней руки, пускали слюни, похоть разлилась по залу при ее появлении.
— Наташа-ханум! — прорычал сально лыбящийся перс.
Егор как завороженный смотрел на ее хлебное тело, ему стало больно и стыдно, он с отвращением оглядел зал, все это чужое цивилизованное свинство. С какой-то особой тоской вспомнил Ирину и содрогнулся, представя ее на месте Наташи-ханум…
Взгляд девушки был устремлен поверх толпы, поверх сидящих утекала из ее взора печаль и невыносимая тоска. Маленькое невинное лицо было прекрасным и строгим при большом пенковом теле. На стройных полноватых ногах ее были натянуты какие-то несуразные черные чулки с пряжками к поясу; крепкие груди распирали легкий шелк; ее обрядили во все проституточное, но эти гнусные тряпки смотрелись на ее теле как язвы и нелепы были… Она не вмещалась в одежды позора… Егор видел в ее глазах слезы отчаянья и немой боли, но и проступала в них внутренняя гордость… ее раздели, опорочили, но не сломили… Ее белотелая мощная фация особо разительно выделялась на фоне смуглых танцовщиц, худых и вертлявых, она гляделась дорогим самоцветом на фоне темного тела… И Егор понял, что ее приходили смотреть, как диковину, как некую редкую чистоту, как бриллиант в грязи…