Княжий удел

Сухов Евгений Евгеньевич

— Пусть стража немедленно вышвырнет его из города! А голову Мухаммеда Великого пусть принесут мне в покои на золоченом блюде. Ты понял меня?!

— Понял, господин! — отвечал начальник стражи.

— Ну, что ты медлишь?! Теперь иди и без головы Улу-Мухаммеда не смей возвращаться! Иначе лишишься собственной!

Начальник стражи ушел так же неслышно, просто растаял в полумраке длинного коридора, только его быстрые шаги еще некоторое время эхом отдавались в глубине дворца, потом стихли и они.

Али-Галиму ждать пришлось недолго: сначала послышался

звон сабель, потом раздались крики, и скоро все затихло.

Вот сейчас можно и помолиться в тишине в память об умерших. Али-Галим прошел в мечеть, снял со стены молельный коврик, и едва он опустился на колени, как дверь распахнулась.

Это был Улу-Мухаммед!

Эмир Али-Галим узнал его сразу, хан почти не изменился с того самого времени, когда был хозяином Золотой Орды. Только кожа его сделалась темнее, а выражение глаз жестче.

— Что же ты не встречаешь меня, Али? — с обидой в голосе спросил бывший хан Золотой Орды. — Я проехал через всю Орду, чтобы погостить у тебя. Мне всегда казалось, у тебя я мог рассчитывать на добрый прием. Разве я не оказывал тебе почтение, когда был ханом Золотой Орды? Разве мы не пили с тобой кумыс из одной пиалы? Ты всегда сидел рядом со мной, как почетный гость. Я дарил тебе своих наложниц. Я вправе рассчитывать на подобный прием! Почему же ты молчишь?

— Я слушаю тебя, господин. — Али-Галим продолжал стоять на коленях.

— Однако неласково ты меня встречаешь, почтенный эмир Али-Галим. Эй, стражник, подойди ко мне!

— Я слушаю тебя, великий господин, — наклонил голову начальник стражи.

— Так, значит, ты говоришь, твой хозяин велел отрубить мне голову и на золоченом подносе принести в его покои?

— Именно так, господин, — согнулся нукер еще ниже.

Улу-Мухаммед смеялся. Смеялся так долго, как могут веселиться великие владыки, не обремененные заботами обычных смертных. И Али-Галим понял: Улу-Мухаммед не изменился — так он хохотал в Золотой Орде, так он заливается и сейчас.

— Ну и рассмешил ты меня, почтенный Али-Галим, давно я так не веселился. Что же ты хотел делать с моей головой? Неужели решил поставить ее в своих покоях вместо украшения? А может, тебе взбрело в голову плевать в мои мертвые глаза?! — Улу-Мухаммед оборвал смех. — Так почему же мертвому? Ты можешь сделать это сейчас мне, живому!

Али поднялся с колен. Видно, утренней молитвы не получится. Всевышний будет рассержен, и после полуденной молитвы придется замолить этот грех обильным подношением.

— Этот мерзкий раб лжет, — сказал Али-Галим. — Неужели ты думаешь, что я посмел бы поднять руку на своего великого господина?!

— Выходит, ты готов умереть ради своего повелителя?

— Я?..

— Да, ты, Али. Или ты совсем онемел от счастья? Сделай для меня это. — Улу-Мухаммед протянул Али кинжал. — Ну что же ты? Ты меня разочаровываешь. Может быть, тебе нужна помощь? Ты всегда был хорошим слугой и никогда не огорчал меня. Ладно… теперь мне уже все равно. Двоим здесь будет тесно. Значит, кто-то из нас должен умереть. Эй, нукер, убей своего господина.

— Я давно это

хотел сделать! Я только дожидался удобного случая. Когда я видел его спину, то всякий раз сдерживал себя, чтобы не вонзить нож между его лопатками. Я всегда служил только одному господину, тебе, Улу-Мухаммед.

Начальник стражи подошел к Али-Галиму и всадил саблю ему в живот. Клинок вошел так, что он долго не мог вытащить ее из чрева своего повелителя, а когда наконец справился, Улу-Мухаммед сказал:

— Отрубить ему голову и выставить на блюде. Пусть каждый сможет увидеть открытые глаза своего бывшего господина.

— Слушаюсь, мой повелитель!

Утром в Иски-Казани узнали, что эмира Али-Галима больше нет. Всадники Улу-Мухаммеда разъезжали по улицам города, и глашатай, следовавший впереди, во все горло орал:

— Вашего господина Али-Галима больше нет! Отныне у вас только один повелитель, Великий Мухаммед! Али-Галима больше нет!

И в подтверждение его слов на арбе, запряженной старой лошадью, раскачивалась на блюде из стороны в сторону посиневшая голова бывшего правителя Иски-Казани.

— С сегодняшнего дня все жители Иски-Казани Мухаммеда Великого должны называть ханом! Мурзы и эмиры должны почитать его как своего единственного господина! Муллы с сегодняшнего дня должны упоминать хана в молитвах и воздавать ему должную хвалу. Да продлит Аллах на земле дни нашего господина Мухаммеда Великого! И пусть звезда его, ярчайшая из всех светил, никогда не погаснет на небосводе! Пусть сияние всегда освещает нам путь!

Но разве может удовлетвориться великий правитель небольшим улусом, если привык распоряжаться целым миром? Следующим летом Мухаммед подошел к Москве. Десять дней стоял под ее стенами, напоминая князю о нанесенном оскорблении и о возрастающем могуществе нового государства. А потом, спалив посады, ушел в нижегородские земли, которые уже успели склонить головы перед могуществом нового хана.

Этим же летом тяжело заболел Дмитрий Красный. Тяжкий недуг надломил, словно тонкую хворостину, его стройное тело и преждевременными морщинами обезобразил красивое лицо. Оглох князь, ссутулился и стал походить на старца. Дмитрий Младший едва поднимался с постели и, опираясь на плечи бояр, выходил на красное крыльцо, а потом возвращался в светлицу. Иногда он что-то шептал, бояре силились разобрать, о чем хочет поведать князь, но до их слуха доходило только неясное бормотание. Наконец постельничий боярин Дементий всплеснул руками:

— Что же это мы, окаянные! Князь-то исповедаться в грехах хочет! — И уже с печалью, перекрестив лоб, добавил: — Видно, смертушку свою чует князь, вот оттого и беспокоится. Чистым уйти желает.

Поддерживаемый боярами, князь Дмитрий Красный вступил в домовую церковь. Священник Иосия терпеливо дожидался, пока Дмитрий Красный сделает к нему оставшихся три шага, чтобы втайне поведать о своих грехах. А его долг — отпустить их.

Задержал Дмитрий Красный взгляд на скорбящих лицах святых, поднял руку, чтобы перекрестить грешный лоб, а из ноздрей брызнула кровь.