Княжна Джаваха
Шрифт:
В тот же миг три раздирающие душу крика огласили своды мирно спавшего института… Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, зараженная ужасом.
Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись с постель, зарылась в подушки.
Поднялся плач, суматоха… Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.
Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть — спасать от лунатика его жертву.
Fraulein Генинг, ничего не понимавшая из того,
На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.
Я злилась… Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение таким смешным и некрасивым.
И кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? зачем?
Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлен, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:
— Ты спишь, Нина?
Но я молчала… Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду.
Долгий сон не успокоил меня.
— Ага, струсила! — услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.
— Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! — вторила ей Крошка.
Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами.
«Вот что ты наделала, — красноречиво докладывал мой рассерженный взгляд — в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!»
Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.
— Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! — крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.
Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.
Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.
— Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? — спросила она обычным ей покровительственным тоном.
— Оставьте меня, все оставьте! — капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.
— В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно несносной, — строго произнесла Ирэн, очевидно, обиженная моим резким ответом.
— Ну, и слава Богу, — совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.
Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой — моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою с Людою, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..
Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Власовской — против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Власовская испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.
Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.
Глава VIII
Из-за вороны друзья на всю жизнь
Потянулись ужасные дни… Назло Люде я подружилась с Бельской. Наши шалости превосходили все прежние. Бельская была хитра на выдумки и изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до хрипоты в часы рекреации, не боясь начальства, гуляли на половине старших. Растрепанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее внимание… Классные дамы удивлялись резкой перемене в моем характере, но не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.
— Что с вами, Нина, — удивлялась Ирочка, глядя, как я, вся красная от беготни, неслась к ним на половину, вопреки запрещению синявок. [46] — Я не узнаю вас больше!
— Я веселюсь, фея Ирэн, — смеялась я, — разве бедным маленьким седьмушкам запрещено веселиться?
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь… И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.
46
«Синявками» воспитанницы института называли классных дам, потому что они носили синее форменное платье. (Примеч. сост.)