Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
Теперь Николенька обнял Сергея Александровича.
– А это, отец, сильнее сабли…
*
…За свою жизнь немало пережил Сергей Александрович тяжких, страшных минут, но когда стало явным, что Москва отдана врагу!.. Поначалу он просто не понял. Но ведь еще до рокового известия Москва начала пустеть, тягость невыносимого ожидания чего-то страшного нависала над ней. И вот оно…
– Барин, – плакал Семка, уже пожилой, толстый, важный лакей с густой сединой, но все-таки – Семка. – Барин, что медлите? Уж давно пора бы, не мешкая, в село, что граф Орлов Николаю Сергеевичу подарить
– Замолчи! – процедил Ошеров и глухо добавил. – Никуда я не уеду! Если уж Господь судил дожить до такого позора, так я бежать и прятаться не намерен, умереть – так умру. Никогда, никогда, – продолжал он в возбуждении, вскакивая и начиная нервно ходить по комнате, – не думал, что подобное возможно. Враг – в стенах первопрестольной! Боже! При матушке Екатерине такое бив жутком сне не привиделось. Всегда били неприятеля, да как били! С какими силами превосходящими справлялись.
А сейчас… И говорил я Николеньке… Где Румянцев, где Потемкин? Пропала Россия!
– Так ведь Бонапартий, говорят, так уж силен…
– Молчи! Не сильнее сильного. Просто нет в них, теперешних, того, что в нас было. Говорил я Кольке… Нет!
В этом никто не мог его разубедить. Сергей Александрович и впрямь остался в Москве, и когда в первопрестольную вошел Наполеон, то это было воспринято стариком Ошеровым как гибель России, гибель всего…
…Москва пылала. Сергей Александрович потерянно бродил по улицам – горе и стыд уже заполнили его душу до предела. С недоумением, с постоянным вопросом: «Не страшный ли сон я вижу?» он молча смотрел на кошмар, которым обернулись московские улицы. Странно, но его не мучили мысли о сыне, о котором он давно не получал известий – он словно забыл о Николеньке. Отчаяние достигло меры равнодушия. Что Николенька, если всем, всему скоро конец? Сергей Александрович был уверен, что когда погибнет Россия – наступит конец света. Гибель Москвы он наблюдал уже сейчас, грядет конец всей страны, а там… «Кабы сейчас матушку Екатерину вернуть, да Григория Александровича, да Алексея Григорьевича… О Боже, за что караешь нас?!»
Он проходил мимо обезумевших, рыдающих людей, которых огонь лишил всего, обездолил, у иных забрал родных… «О чем плачете, – жестко думал Ошеров, – плачьте о Руси-матушке, оплакивайте наш общий позор и нашу погибель!»
Он шел, куда глаза глядят, забрел в пустой переулок. Эту часть города еще не охватил пожар. Сзади раздался пронзительный женский вопль, заставивший Ошерова вздрогнуть. Он резко обернулся. Двое французов свернули в переулок, они тащили за руки бедно одетую, перепачканную золой и копотью, но довольно миловидную девушку. Сергей Александрович при виде пьяных французских солдат гадливо поморщился и спокойно вытащил пистолет. Грохнул выстрел. Один солдат упал, второй в страхе ринулся прочь. Ошеров спокойно переступил через убитого француза, взял дрожащую девушку за локоть, намереваясь проводить ее, куда она пожелает, но девушка разрыдалась, вырвалась от него и пустилась бежать со всех ног.
Невдалеке проезжала конная компания. Ошеров, выбравшись из лабиринта переулков, увидел, как приятель убитого им солдата держит под уздцы офицерскую лошадь и что-то быстробыстро пересказывает молоденькому капитану. Боковым зрением увидев Сергея Александровича, он торжественно указал на него пальцем. Капитан, поморщившись, бросил что-то сопровождающим его конным, и тут же Ошеров оказался окруженным ими.
– За что вы убили французского солдата? – резко вопросил капитан, и звук чужой речи резанул слух Ошерова. Он посмотрел прямо в глаза молодому офицеру.
– За дело! Вынимайте ваш пистолет, сударь, и стреляйте. Я старик. Я не буду сопротивляться. Вы – здесь хозяева. Но, кажется, вам не слишком-то сладко от нашего гостеприимства? – сказано все это было спокойно, хоть и с оттенком презрения, на хорошем французском.
Ошеров хладнокровно ожидал смерти. Но в покрасневших, воспаленных глазах молодого человека Сергей Александрович не видел ненависти к себе. Другое было в них – бесконечная усталость, полное, изнуряющее непонимание происходящего и равнодушие ко всему, что не касается собственной жизни… Капитан усмехнулся, и Ошеров понял эту усмешку. Француз махнул рукой.
– Пропустите его.
Сергей Александрович был свободен. Он вновь брел, не разбирая пути. Теперь он приближался к одному из очагов пожара. Он ощущал усиление жара, потянуло дымом и, казалось, уже навек забившем горло запахом гари. Но он не думал об опасности, он шел на шум огня. И когда приблизился, понял, что же это горит перед ним, что трещит и стонет от безжалостных пламенных языков… Пылал Ивановский монастырь. И на глазах Сергея Александровича огонь сжирал кельи, в которых подвизалась и опочила в Господе инокиня Досифея…
Семке все же удалось едва ли не силой вывести барина из старой столицы. Николенькино именье в тридцати верстах от первопрестольной казалось земным раем по сравнению с мученицей Москвой, но Сергею Александровичу было уже все равно. Он со спокойствием отчаяния ожидал конца…
Затворившись в маленькой горенке, Ошеров предался воспоминаниям. Бывший лихой гусар не понимал, что значит – поражение. Такое поражение! Да нет! Если бы Румянцева, да Потемкина, а под знамена к ним Сему Ведерникова, да Милича, да Ивана Нечитайло, да его, молодого, крепкого…
– Господи, – шептал он, и горькие слезы, от которых давно отвык, медленно текли по щекам. – Пощади Русь-матушку, пожалей нас, окаянных.
Мысль вдруг резанула сердце, словно вложил ее кто-то свыше. «А ведь раньше не призывал я тебя, Боже, и к вере святой порой враждебен бывал сердцем. А мало ли таких, как я? Из-за нас? Из-за меня?!»
Он похолодел, потрясенный этой мыслью. Вспомнился Николенька, однажды, еще в пору самой нежной своей юности, явившийся домой с разбитым лицом. «Папа! приятель мой, Петруша, открыто объявил сегодня… он похвалялся, что он якобинец и вольтерьянец, что наследство погубленной Французской революции…И кощунствовал. Отец, я виноват, не сдержался, я первый ударил его! Я не хочу, чтобы у нас на Руси были такие же ужасы, как во Франции».
«Вот из-за таких вот Петруш… Но я-то!..»
– Что же это такое? – раздался из-за двери веселый звучный голос, от которого Сергей Александрович затрепетал. – Папа, хоть мне, прошу, отоприте!
Ошеров бросился к двери и через мгновение уже изо всех сил прижимал к груди своего Николая.
– Колька, вернулся! Мальчик мой… Да что же это?
У Николеньки рука была на перевязи.
– Бородино, отец… Не бойтесь, не опасно, уже заживает.
– Не скрывай, – взволнованно произнес Сергей Александрович, – ты был опасно ранен! Я же вижу!