Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
– Так ты пойдешь против нас… Может быть, сейчас? – Павел язвил. – Пойдешь…
– С доносом? – спокойно перебил Николенька. – Ты плохо знаешь Ошеровых. Нет, Паша. Я не стану на вас доносить. Да вы и сами выдадите себя, а если нет… Если же нет, если вдруг вы возьметесь за оружие, повторяю, за него возьмусь и я. А со мной – те мальчики, будущее России, которых мне удастся привлечь на сторону правды. И наше оружие будет подобно вашему, чем бы вы не действовали, саблями, так саблями, но поначалу, думаю, словом? Но мы противопоставим
– Евангельские? – явная насмешка слышалась в голосе Муранова.
– Да, евангельские и молитвенные, и они – самое сильное оружие на земле, запомни это. Но если пуля, если сабля, то ради защиты Отечества…
– Но ты не понимаешь, – прошептал Павел, – что под подобные знамена не много соберешь ты соратников! Николенька… Рыцарь! Нас горстка, как изволил ты выразиться, но через десяток, пусть – десятки лет, нас будет много. Очень много! Ты останешься один воин в поле, ты восстанешь против такой силы!
– И вы растопчите меня?
– Да, если встанешь на пути великой святой идеи…
– Прямо-таки святой? Я никогда не буду один. Даже если не будет никого из людей (а в это я не верю!), то Бог будет со мной.
– Тогда молись получше, Николай Сергеевич!
Это была уже, судя по тону, прямая угроза.
У подслушивающего Сергея Александровича мороз пробежал по коже. Он ничего, ничего не понимал! Понимать, вроде бы, было и нечего, но он просто не хотел… «Будь оно проклято, это новое время!» – даже такое яростью восстало у него в сердце. И тут же: «Господи, сохрани моего сына!» Что готовит оно Николеньке, это новое время?
Старое время со смертью Алексея Григорьевича ушло безвозвратно, но единственное, что еще связывало старшего Ошерова с «его» веком – Августа. Инокиня Досифея…
*
Женщина пришла в Ивановский монастырь к матери Досифее в великом горе – схоронила мужа.
– Для чего ты нарушаешь мой затвор? – кротко спросила инокиня. – Я уже давно никого не принимаю.
Плачущая женщина бухнулась монахине в ноги.
– Одна я, матушка, совсем одна осталась! Помоги! Сказывали мне, что молитвы твои Господь приемлет. Мужа схоронила, а деток мы с ним так и не родили. Тоска меня гложет, несчастная я…
Досифея знала, что такое «одна». Она ласково погладила женщину по голове.
– Будут у тебя дети, не кручинься… Не останешься одна.
– Как же, матушка…
– Сирот воспитывать будешь, и возлюбишь их, как родных. Прости, мать, нет сейчас возможности долго говорить мне с тобой, а поговорить бы хотелось, совет дать, раз уж пришла. Приходи ко мне в воскресенье. Да смотри, не опоздай. Иначе так и не увидимся.
Уходя, женщина чувствовала, что скорбь ее утишилась, спокойно, тихо стало на душе.
«Не врут люди, подвижница великая! И меня Господь сподобил… Скорей бы уж воскресенье, повидать бы ее».
Подошло воскресенье, родственница попросила сопровождать в лавру, к Сергию преподобному. Очень хотелось вдове увидеться с матушкой, но родственница так сильно просила… «Ну, ничего… матушка любвеобильная, простит меня, грешную. А я как приеду, так сразу же к ней, в ноги бухнусь, прощения вымолю».
Действительно, как приехала, первым делом поспешила в Ивановский монастырь. И столкнулась со Стефанидой, пересекавшей монастырский двор. У Стефаниды глаза были мокрыми и воспаленными, а нос набух и покраснел. Вдова всплеснула руками.
– Сестра, или с матушкой какое несчастье?!
– Матушка наша на столе лежит, – прошептала Стефанида, всхлипнула, перекрестилась и продолжала свой путь.
Похороны были торжественными, с огромным стечением народа, с присутствием знатных особ. В монастыре все думали, что отпевать затворницу будет митрополит Платон, но владыка приболел, и отпевал инокиню Досифею викарий Августин. Принцесса Августа Тараканова, монахиня Досифея, была с почетом погребена в Новосспаском монастыре, в усыпальнице бояр Романовых… Шел 1810 год.
Когда Сергей Александрович узнал о смерти Августы-Досифеи, он не плакал. Медленно перекрестился и опустил лицо в ладони. – Божья воля, – глухо произнес и добавил: – Значит, и мне скоро…
*
– … Отец, я чувствовал еще тогда, как в воду глядел! – Николай дрожал от негодования и нервного возбуждения. – А все эти ослы в гостиных – прости Господи! – только и твердили до последнего: «Ах, войны никогда не будет…» Впрочем, при чем тут они?
Николай остановился посреди комнаты и скрестил руки на груди.
– Я вижу ваш взгляд, отец, – продолжил он после минутного молчания, – вы молчите, но ясно говорите глазами. Вернее, спрашиваете. Ну конечно же! Я, конечно же, запишусь в ополчение!
Тут старший Ошеров не выдержал, вскочил с дивана и кинулся Николеньке на грудь.
– Разве я ждал от тебя чего-то иного? Но… мне так больно… ты и представить себе не можешь, Николай! Неужели мы не одолеем… этого выскочку?
– Боже мой! Отец! У вас… и такие мысли.
Сергей Александрович мягко отстранил его.
– Прости. Я, верно, и впрямь совсем старею и схожу с ума. Но я не вижу… не вижу сейчас ничего, что было тогда у нас… в нас…
Николай глянул на отца с бесконечной любовью.
– Это просто ревность к молодым, папа, – он улыбнулся. – Вы преувеличиваете. Никогда на Руси не иссякнет любовь к родной земле. И Бонапарту мы укажем его место, в это я свято верю.
– Мне бы твои годы, – вздохнул Сергей Александрович. – Мой конь, моя сабля… Стар стал, сил нет. Молиться зато теперь могу, слава Создателю, вразумил. За тебя, мой сокол, за всех вас буду молиться.