Княжна Тараканова
Шрифт:
– …но никто не должен знать, что деньги получены от вас!
– Я владею банкирской конторой! Пусть в городе думают, будто вы получаете деньги через мою контору!..
Она согласилась.
Еще через неделю она наняла дом, обновила гардероб, стала устраивать приемы. Ее связь с Ван-Турсом отнюдь не афишировалась. Порою она думала, что все это странно: неужели его жена ни о чем не подозревает?! Но ей-то какое дело до его жены!..
Между тем Ван-Турс говорил, что непременно купит для нее поместье, где и будет проводить большую часть своего времени.
– Будет лучше, если ты продашь какое-нибудь поместье, – сказала она рассеянно.
В это время она уже познакомилась с бароном Дитрихом фон Шенком. Он появился в ее салоне, кем-то приглашенный без ее ведома. Впрочем, такое случалось уже не один раз. Уже давно ее салон сделался чем-то вроде купеческого клуба, где собирались
– Зачем же я должен продавать поместье? – спросил Ван-Турс.
– Затем, что мне нужны деньги! – сказала она в ответ грубо.
Он стал говорить, что ведь предоставляет ей достаточно денег. Часто повторяемое слово «деньги» вдруг вызвало у нее чрезвычайное раздражение.
– Перестань говорить о деньгах! – воскликнула она. – Мне отвратительно это мелочное, это торгашеское!.. – Она не договорила.
Ван-Турс внимательно смотрел на нее своими несколько бесцветными глазами. Позднее он говорил ей, что она все же не сходна с девушками из бедных семейств. Она не возражала ему, но и не подтверждала его слова. Она подумала, что он мыслит слишком просто. Почему-то он решил, что девушки из бедных семейств непременно должны тревожиться постоянно о деньгах! Впрочем, наверное, многие так думают…
Сама же она все более и более удивлялась себе. Теперь ей было не до философии и даже и не до чтения. Пожалуй, она не зависела ни от Ван-Турса, ни от фон Шенка, но… она зависела целиком и полностью от того образа жизни, который, в сущности, выбрала!..
Она сказала Ван-Турсу, что поедет с фон Шенком в Лондон.
– Но ведь ты плохо знаешь его! – По интонациям в этом мужском голосе она поняла, что Ван-Турс очень привязан к ней…
Но именно поэтому она говорила с Ван-Турсом резко, сердито, как и должна была говорить женщина, заурядная, обыкновенная кокетка, с мужчиной, который привязан к ней. Ей самой неприятно было вести эти разговоры, но она теперь не могла позволить себе искренность.
Она раздраженно сказала Ван-Турсу, что ведь никаких клятв и обещаний не давала ему:
– Я имею полное право уезжать с кем угодно и куда угодно! Ты предъявляешь ко мне претензии? Ты полагаешь напрасной тратой времени и денег свою связь со мной? Да, я не та, за кого я себя выдаю! У меня могут быть дела, о которых я не могу говорить с тобой!..
Она прекрасно понимала, что нарочно вводит его в заблуждение, соблазняет, в сущности, туманной перспективой, связанной с ее вероятным непростым происхождением…
Ван-Турс ничего не отвечал ей на сердитые, раздраженные речи. Она не предупредила его о дне своего отъезда, но когда она уже ехала в карете Дитриха фон Шенка, Ван-Турс нагнал их верхом на ближайшем постоялом дворе. Произошло объяснение, не очень приятное, конечно. Ван-Турс уверял, что должен был покинуть Гент, потому что отец его жены потребовал серьезнейшего отчета – опять же – о денежных делах зятя… Елизавета заговорила серьезно и сострадательно, напомнила Ван-Турсу о его жене Ангеле… Но Ван-Турс уверял ее и Дитриха, что в Генте…
– …меня более ничто не удерживает!..
Елизавета не стала вдаваться в подробности.
Они ехали втроем в Лондон. О паспортах позаботился на этот раз фон Шенк. Теперь Елизавета называлась Мари-Мадлен Тремуйль, а Ван-Турс – бароном Эмбсом. Она уже догадывалась, что фон Шенк несомненно авантюрист, но ей ведь слишком часто встречались именно авантюристы, то есть такие, как она сама. Ван-Турс привязался к ней, кроме того, еще и тянулся к чему-то странному, туманному, что виделось ему в ее личности. Шенк явно намеревался использовать ее в своих целях, но каким образом, она покамест не знала.
В Лондоне Шенк занялся ее делами сам. Она была в напряжении нервическом, потому что никак не могла определить, чего же он может от нее потребовать взамен своих услуг. Он нанял для нее несколько комнат в хорошей гостинице… Она уже столько гостиниц, именуемых хорошими, перевидала за свою жизнь… Он сам нанял для нее и горничную, некую Кэтлин В., ту самую, от имени которой век спустя были написаны примечательные мемуары. Шенк сказал, что нанять в Лондоне дом – было бы слишком дорого. Елизавета не понимала покамест, предусмотрителен он или всего лишь скуп. Гостиная, столовая и спальня обставлены были легкой позолоченной мебелью орехового дерева, цветные обои, зеркала, ширмы, шелковые подушки – все выглядело изящно и говорило о хорошем вкусе Шенка. Она обратила внимание на множество красивых вещиц, явно азиатского происхождения. Шенк не требовал, чтобы она непременно была его любовницей, но, к ее удивлению, Ван-Турс, он же теперь и Эмбс, также не настаивал более на близости с ней. В их поведении она заметила некоторую таинственность. Они явно сговаривались о чем-то за ее спиной. Она даже не знала, где ее спутники поселились в Лондоне. Никакого круга знакомств у Елизаветы не появилось. Несколько раз Шенк приводил к ней, в ее гостиную, серьезных субъектов, одетых в строгие костюмы английских столичных купцов. Она угощала их модным в Лондоне напитком – чаем с бренди. Шенк называл их фамилии, но она тотчас эти фамилии забывала, угадывая чутьем, что ни эти господа, ни их фамилии никогда ей не понадобятся. Она вела светские беседы. Ее спрашивали, нравится ли ей Лондон. Шенк внезапно обращался к ней по-французски, она тотчас легко и сама переходила на французский язык. Она отвечала, что еще и не видала Лондона. Ей приходило в голову, уж не намеревается ли Шенк торговать ею! Но, кажется, об этом речь не шла. Ее никуда не приглашали. Она поняла, что фамилия «Тремуйль» производит определенное впечатление, но, разумеется, не на всех, а лишь на тех, которые не знали, что без частицы «де» эта фамилия не имеет отношения к французскому знатному роду.
Но деньги у фон Шенка явно были. Елизавета уже подозревала, что он вовсе не богат, а просто-напросто занимает значительные суммы. Но почему его кредитуют? Она не то чтобы разбиралась в банковском деле, но уже давно понимала, что беспричинного кредита не бывает!
В ее спальне появились модные портнихи и парикмахер. Гардероб ее снова был обновлен. В этом, в выборе нарядов и украшений, она становилась обыкновенной женщиной, которая могла и не знать, кто такие Дидро и д’Аламбер! Она перебирала льняные тонкие сорочки, отделанные алансонскими кружевами, пары – одну за другой – черных шелковых чулок, кружевные подвязки; надевала на руки с улыбкой маленькие черные туфельки, лаковые, с шелковой же отделкой, постукивала туфельками-каблучками – друг о дружку. Кружева, надушенные перчатки, шелк, черный, золотистый, алый… Она хватала все это в охапку, швыряла с размаха на широкую постель отчаянным лихим жестом, каким некогда, уже давно-давно, кинула в речную воду старые свои девчоночьи сапожки… Она склоняла нежное лицо в меха, волоски лисьего меха щекотали нос и щеки… Ей хотелось быть снова лихой и веселой, махнуть рукой на все странности и неприятности своей жизни. Она упорно внушала себе, что именно такой, такой она и должна быть!..
Шенк вывозил ее в людные места, но светской жизни, как в Генте, не было. Однажды вечером, когда они сидели втроем в столовой за бутылкой белого рейнского, Елизавета вытянулась на стуле, закинула тонкие руки за голову и сказала, что ей скучно. Она говорила тонким голоском, нарочито капризным голоском взбалмошной девочки. Однако фон Шенк заметил в ответ сухо, что здесь не Гент и потому и не стоит приглашать «кого попало», как он выразился…
Эмбс тушевался, выглядел замкнутым. Фон Шенк возил ее в театр на улице Святого Иоанна. Она сидела в ложе, нарядная, привлекая мужские взгляды. Но она уже знала, что Шенк и Эмбс не будут торговать ею. Пышность постановки поражала ее. Тяжелый занавес расписан был ярчайшими пейзажами. На сцене высились искусно сделанные дворцы, водопады, дикие леса. Актеры и актрисы в роскошных платьях громко кричали, выкрикивали слова ролей, завывали, изображая страшное горе. Прежде она никогда не слыхала о Шекспире и его пьесах. Английский язык не был труден для нее, но язык Шекспировых пьес был другой. Она попыталась читать, но стихи, которыми были написаны эти пьесы, показались ей напыщенными и тяжеловесными, а сюжеты – нелепыми, странно разорванными, хаотичными. Этот Шекспир представлялся ей таким напыщенно-наивным, таким не тонким в сравнении с Вольтером, Дидро… Даже современные любовные романы, которые она любила перечитывать, не были так напыщенно-наивны, как этот Шекспир!.. [49] Впрочем, он ведь жил и писал двести лет тому назад! Тогда люди, конечно, были иными. А теперь даже актеры, изображавшие всех этих Макбетов и Гамлетов, понимали, сознавали, кажется, всю нелепость произносимых ими слов и потому-то и переигрывали, закатывали глаза, выли…
49
Именно так воспринимали пьесы Шекспира в век Просвещения! Романтическая трактовка и популярность пришли позднее.