Княжья доля
Шрифт:
– Служи, как и ранее. А за мной твое радение не пропадет и втуне не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался, – и после небольшой паузы добавил как бы извинительно: – Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется – не из чего. Ну иди, иди.
Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. За одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и телят парочку. Или вола крепкого, или жеребца неезженого. А тут золотая. Она, известное дело, намного дороже будет. Но тут дело заключалось в первую очередь в самом знаке внимания, которого он удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь. И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил, они подороже всякой гривны будут. Вот что важно.
И говорил-то он все, сразу видать, от души, да так искренне, что проняло дворского дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за совестливости врожденной. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который не только жизнь свою, не колеблясь ничуть, отдал бы за князя, но и душу дьяволу продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз такие же слова услышать.
Это был его звездный час. За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все сполна нынче князь расплатился, да еще с избытком. И чувствовал дворский всем нутром своим до самых до печенок, что теперь все иначе пойдет. Ему и раньше слуги говорили, даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, на охоте полученной, перемены великие с князем случились, да он не верил особо. А тут понял – и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравненья с прежним никакого нет. И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь. С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах, он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, низко склонился в глубоком земном поклоне.
И послаша он гонца быстрого тако же по наущению диавольскому, ко воеводе безбожному Ратьше, мысля оного приблизить, а слуг верных, богобоязненных отринути вовсе, а на место их поставити худых отцами, кои лестию единой да речами угождати могли.
И благословиша Господь наш Вседержитель княжий разум, и осветиша искрой своея, и возопиша Константин горько: «Почто верный слуга мой Ратьша в унынии сидит, будучи изгнан мною неправедно», и послаша гонца быстрого с поклоном. И тако собираша оный князь близ себя людишек, не по летам мудрых, дабы, слушая их советы разумные, самому добро творити.
Обычно Константин никогда не менял своих решений, но и в этом правиле мы найдем исключение, которое только лишний раз подтверждает его. Случай с воеводой Ратьшей и впрямь стоит несколько особняком. Никогда ни до, ни после него князь не возвращал из опалы людей, заново одаривая их своей лаской и милостью. Трудно даже предположить, что именно побудило его так поступить. Во всяком случае, в летописях про это упоминается вскользь и никаких причин такому поступку не приводится.
Остается лишь выдвинуть следующую гипотезу. Вероятно, устроив весной 1217 года обычный смотр своей дружине, который, по причине обыденности, не был упомянут ни в одной летописи, Константин пришел к выводу, что боеспособность ее крайне низка, а боярин Онуфрий не соответствует должности воеводы и его надо заменить. Иных кандидатур кроме Ратьши у Константина не было, и поэтому пришлось прибегнуть к помощи опального боярина. Этим, кстати, можно пояснить и первую причину охлаждения в отношениях Константина и Онуфрия. Недоверие и смещение с должности изрядно огорчили последнего, и он затаил в глубине души обиду за такую, с его точки зрения, несправедливость, которую боярин так никогда и не простил князю.
Вообще, Константин умел и поощрять людей просто за добросовестную честную службу, причем невзирая на занимаемую ими порою весьма скромную должность. Как говорится, рука его была хоть и тяжела, но зато и щедра.
В качестве примера достаточно указать на дворского Зворыку, ведавшего всеми княжескими скотницами. В истории Руси до этого практически не было ни одного случая, чтобы человек, стоящий столь низко в иерархической лестнице, был упомянут в летописях, причем неоднократно.
Глава 9
Дата
Слова лишь символы и знаки того ручья с бездонным дном, который в нас течет во мраке и о совсем журчит ином.
Что же касается Купавы, то после тех поцелуев и жарких объятий, дабы «не дразнить гусей» и из опасения перед мстительностью Феклы, уже через несколько дней княжеским повеленьем она под официальным предлогом – за ненадобностью – была отправлена в числе прочих домой, в маленькую деревушку с ласковым названием Березовка. Поначалу там к ней попытался было пристроиться местный тиун, не веря, что князь приедет к своей опальной любовнице. Так уж случилось, что свой решительный штурм этот местный сердцеед наметил на вечер первого после въезда Купавы в отчий дом визита князя.
Константин как раз подъезжал к ее избе, сопровождаемый верным Епифаном, и уже спешился у жиденького покосившегося плетня, как дверь низенькой избушки растворилась и из глуби ее недр чуть ли не под копыта лошадям кубарем выкатился какой-то худенький коротенький мужичонка в разодранной до пупа белой рубахе. Костя поначалу даже не сообразил, в чем тут дело, и первым правильный вывод сделал Епифан.
Не дожидаясь княжеских указаний, он молча приступил к активным действиям. Ухватив тиуна одной рукой за шиворот, он приподнял его до уровня своих глаз, так что ножки низкорослого мужичка в нарядных щегольских темно-синих сафьяновых сапогах беспомощно заболтались в воздухе, и с маху приложил к его устам свой могучий кулак. При этом вырваться бедному тиуну он не давал, и тому оставалось лишь судорожно извиваться и взвизгивать после каждого нового удара, пока наконец он не отлетел прямо на плетень, который незамедлительно рухнул.
– Ишь какая зараза, – удивленно пробасил Епифан, после чего вновь приподнял беспомощно болтавшегося в воздухе тиуна, зацепившегося вдобавок одной ногой за плетень, и, глядя на его окровавленную рожу, задумчиво произнес: – Урод какой, а туда же. Может, еще ему прибавить... для ума, а, княже?
Константин пренебрежительно махнул рукой, и тот оставил мужичонку в покое, но выводы тиун сделал правильные и больше не только ни разу не домогался Купавы, но, напротив, по собственному почину собрав мужиков, отгрохал ей дом и обращался к ней, не иначе как пару-тройку раз униженно поклонившись.
Уже после первого приезда князя Купава, вначале не поверившая до конца, что ее вовсе не бросают, расцвела пышным цветом. В последующие две недели, когда Константин ухитрился прикатить к ней еще пару раз, ему снова и снова приходилось удивляться, как любовь, особенно когда она ответная и счастливая, может преобразить женщину. Каждый раз во время своих визитов в деревню при виде ее он не переставал восторгаться – казалось бы, дальше некуда хорошеть, ан, поди ж, оказалось, что есть. Восторг и нежность, любовь и жажда обладания телом любимого, да, в конце концов, просто неописуемая радость от очередной встречи, словом, все это не просто горело в глазах Купавы – подыхало как огромное зарево, и Константин почти физически ощущал, как сгорает в нем без остатка.
А встречи эти сумел организовать пятнадцатилетний сынишка подружки Купавы – поварихи Любославы. Малец был очень похож на свою мамашу, которая несколько страдала излишним весом, а проще говоря, была необъятна и неохватна. Однако напоминал юный Любомир ее лишь внешне, своими габаритами, ну и еще добродушным характером, зато шустер был до ужаса и чертовски сообразителен. А еще Любомир умел мастерски изображать различных людей, в точности передавая только им одним присущие жесты, походку, поведение, манеру говорить и мастерски копируя даже сам голос. За то и пострадал. В то время, когда Фекла вышла на крыльцо, она успела увидеть, как внизу, во дворе, Любомир в очередной раз по просьбе многочисленной дворни кого-то представляет, а приглядевшись, к огромному ужасу и возмущению, узнала себя.