Княжья доля
Шрифт:
Купава, возникшая в двери, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светлорусые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще все ее лицо носило печать какого-то зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и руки, смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи, только добавляли прелести этой статной девице. Судя по всему, ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц славянок, коих на Руси было превеликое множество.
Она не была стройной. Отнюдь. Про ее крепко сбитую фигуру кое-кто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить,
Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовались ласковость и нежность.
– Звал ли, княже?
– Вот и свиделись, Купавушка, – сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй тайный смысл, который она должна понять. Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.
– Да, свиделись, – повторила она, поднимая на него опущенные глаза. Нет, это были не глаза, а глазищи, темно-зеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно. Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему владельцу своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае, за неделю выздороветь, дабы... Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют. Каждому свое.
Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:
– Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.
Она пристально глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:
– Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?
Вот те номер. У Кости даже дыханье перехватило от возмущения, что она так думает.
– Да ты что?! Как ты подумать только могла?! Неужто я бы такую красоту на поругание отдал?! Да я... – у него уже и слов не находилось, но Купава вдруг рухнула на колени прямо перед ним, склонилась головою к самому полу и запричитала:
– Бей меня, княже, казни подлую. Я, верно, и впрямь мерзавка, коли княгине твоей поверила.
Костя в этот момент никак не мог отвести свой взгляд от ее разодранной на спине рубахи, не скрывавшей светящихся ярким рубиновым светом толстых рубцов от побоев. На глаза его начали наворачиваться слезы. Говорить он не мог, зато говорили она:
– Я ведь, подлая, поверила, когда она мне еще до отлучки твоей пообещала все космы повыдергивать и все косточки переломать, и будто ты, княже, сам на то согласье дал. Ох и тошнехонько мне стало, хоть в прорубь головой. Ан тут еще и ты неласков стал. Видеть меня не желаешь, как я ни старалась. А уж когда ты уехал, она и вовсе зверем стала, чем ни попадя била. А то вон схватит за волосы, да об притолоку, да не просто, а норовит об угол, чтоб больней было. А я молчу все, терплю и думаю: «Бей, бей, да убей хоть поскорей. Зачем мне жизнь такая, коли свет-соколик мой от своей Купавы отвернулся».
Тут Константин уже завыть был готов. И от злости на себя
– Да ты никак плачешь, соколик ты мой. Нешто пожалел холопку свою верную? Господи!
Она порывисто кинулась ему на грудь и, обхватив его плечи руками, принялась лихорадочно покрывать беспорядочными поцелуями Костино лицо.
– Господи, и впрямь слезки горючие, – выдохнула она и жарко зашептала, глядя на него с такой любовью и обожанием, что за один этот взгляд любой мужик готов был бы на какой угодно подвиг, лишь бы на него еще раз так же посмотрели при возвращении. – Да я за каждую твою слезинку готова хоть на муку смертную, хоть на что, – и видя, что ее любимый князь ничего не говорит, а лишь внимательно всматривается в нее, как-то жалко улыбнувшись, спросила робко: – Что ж ты все смотришь да смотришь, а не говоришь ничего? Или подурнела так сильно, что пугать жалко? – И вздохнула тяжко. – Известное дело. Бабы – они только до первого дитя свеженькие. А после уже не то вовсе.
– Нет-нет, – наконец ответил Константин. – Ты ещё краше прежнего стала. А молчал, потому что налюбоваться не мог.
– Неужто правду говоришь? – певуче протянула она и прижалась головой к его груди, не переставая нежно поглаживать плечи теплыми ладошками.
– Правду! Самую что ни на есть, – искренне поклялся Константин.
– Господи! – Она приподняла голову и вновь пронзила его насквозь стрелой беспредельной любви. Огромная волна нежности к этому созданию тут же опять захлестнула Костю с головы до пят. Он ласково, как только мог, провел ладонью по ее щеке, стирая дождинки слез, но она вдруг резко схватила ее и принялась порывисто целовать, а потом, как будто вспомнив что-то важное, сама прижалась к ней упругой, румяной щекой и торопливо зашептала:
– А Святополку нашему семь месяцев уже. Вовсе большой стал, – и добавила с гордостью: – Сам в люльке сидит.
На один краткий миг Костя пожалел, что не причастен к созданию этого – он уверен был на все сто – очаровательного малыша, и тут же решил, что в ближайший месяц постарается этот пробел непременно восполнить.
Дальше было интересно лишь двоим, поэтому об их бессвязном лепете и любовном шепоте рассказывать не имеет смысла – скучно. Есть такие дела, в которых хорошо участвовать, но плохо присутствовать в роли свидетеля. Уж больно однообразно, ну и плюс зависть – самому начинает хотеться того же. Но никаких граней влюбленные не преступили. Просто, как бы ни хотелось Косте чего-то большего, его состояние было еще неважнецким.
Словом, когда, очевидно замучившись стоять и ждать под дверью, в ложницу без стука ворвалась юная ведьмачка, они по прежнему продолжали целоваться, не более. Какое-то время Доброгнева молча глядела на эту любовную сцену, после чего, иронично вздохнув, напомнила:
– От поцелуев здоровей не будешь, а настой ну точно еще и не пил.
Оба молча повернулись к ней, с трудом приходя в чувство и возвращаясь в реальность этого мира, на что она миролюбиво проговорила:
– Ишь как ошалели, – и, подбоченившись, ворчливо заметила: – Ну, хорошо, я зашла, а ежели б княгиня заскочила?