Княжья доля
Шрифт:
«Где-то что-то такое мне уже встречалось», – почему-то крутилась в мозгу Константина назойливая мыслишка, но она явно была неверной. Первое судебное заседание, первые решения – когда бы успела с ним произойти аналогичная ситуация? А мыслишка не унималась, продолжала навязываться, и тут Константину вспомнилось кое-что из читанного. «Чем черт не шутит», – решил он про себя, а вслух, перебив судью, обратился ко всей троице:
– А послушайте-ка вначале мою загадку. Жила-была в одном граде девица. И был у нее суженый, которого ей родители сосватали. Но вот случилось так, что уехал тот жених далеко-далеко,
– Ишь ты, – крутанул головой лобастый Ярема и протянул с неподдельным уважением: – Какая бедовая...
– И отпустил новый суженый нареченную свою к прежнему жениху, – продолжал свой рассказ Константин. – Добралась она до того града и рассказала все как есть. Подивился жених такой честности, но от слова, данного некогда ему, девицу освободил. А вот на обратном пути случилось с ней несчастье – напали на возок, где она ехала, тати шатучие, холопов всех порубили мечами, а предводитель их на саму девицу глаз положил и уж хотел было ее невинности лишить, как тут взмолилась она, упала на колени и рассказала все как есть. Сжалился над нею тать и отпустил подобру-поздорову.
А теперь поведайте мне, гости торговые, кто лучше всех поступил? Девица сама, суженый, который к прежнему жениху ее отпустил безбоязненно, или тать шатучий, девственности ее не порушивший и отпустивший с миром?
– Да все хороши, – взял первым слово Ярема. – Но девка лучше всех будет. Это ж на восьмой годок лишь не сдержалась, да и то захотела, чтоб непременно от слова даденного освободили. Я бы такую встретил, мигом в церкви обвенчался бы, – неожиданно закончил он свой панегирик.
– И я тоже так мыслю, – кивнул согласно своей черной как смоль бородой, создававшей красочный контраст с белой рубахой, Ермила. – Однако и суженый ее молодцом оказался. Не испугался, что к ней старая любовь вернется – отпустил по чести. На такое не каждый бы отваги в сердце поднабрался.
– А тать как же? – переспросил Константин.
– Да что тать, – досадливо отмахнулся Ермила. – Сам же ты, княже, сказывал – всех ее холопов порубал. А что отпустил, не тронувши, так оно у каждого зверя, каким бы кровожадным он ни был, тоже хоть малый кусочек доброты, да остается. Да и то взять: нынче отпустил, а на другой день иной какой полонянке спуску уже не даст, как бы ни молила.
– Дурень ты, Ермила, – хмыкнул насмешливо Виляй. – И девка твоя дурная, и жених, княже, тоже хорош. Бабе поверил. А вот тать по-княжески поступил, лучше всех.
– Разве? – усомнился Константин.
– А то, – убежденность вихлястого в своей правоте была крепка, и он принялся тут же доказывать истинность сказанного: – Девица ехала совесть свою очистить. Жених отпустил ее, потому как дурак был, ну и еще любил, конечно, – поправился он тут же. – А тать ни с
«Сработало, – порадовался Константин и взмолился мысленно: – Лишь бы теперь не подвело, на заключительной стадии».
Тихим, почти ласковым голосом, сойдя с помоста, он произнес:
– Вот теперь мне ясно, кто из вас гривны из калиты утащил, – и, находясь буквально в двух шагах от торговых гостей, он вкрадчиво проворковал: – Виляй, а где ты прикопал злато?
– Я же сам всех потащил к тебе, княже. Нешто стал бы я такое делать, коли на мне вина лежит?
– Почему же нет. От погони спасаясь, тать громче всех «Держи татя!» кричит. К тому ж, – как нельзя вовремя еще одно доказательство пришло в голову Константину, едва он бросил свой взгляд на руки всей купеческой троицы. – Один из всех троих ты, Виляй, пред судом княжьим появился с грязными руками.
– Это как же? Ведь чистые они, – взвился на дыбки Виляй.
– Конечно, отмыл ты их в Оке, постарался, да вот беда, – Константин даже в сокрушении развел руками, как бы соболезнуя, – под ногтями грязь земляная осталась нетронутой. Как ты копал где-то там, последней ночью, так земля и налипла тебе на руки да под ногти залезла. И не только. Ты на ноги свои погляди, – предложил Константин.
– А чего ноги-то? – уже присмирев, пытался еще барахтаться Виляй.
– Того у тебя ноги, – передразнил его Константин. – Грязные они. Вон обе коленки в глине измазаны. Видать, копал второпях да в темноте, а затем землю выгребал, стоя на коленях. Плохо почистился.
Виляй уныло оглядел колени и выдал последнюю жалкую попытку оправдания:
– Это я измазался, когда молился.
– Да ты ж, свинья, за всю дорожку и перстов-то ни разу ко лбу не поднес, – возмутился доселе помалкивающий Ярема и от всей души приложился своим крепким кулачищем, угодив аккурат в самую середину узкого лба Виляя. Тот как-то по-детски ойкнул и свалился к ногам Константина. Князь лишь весело улыбнулся, довольный донельзя, что удалось так хорошо все закончить, однако счел нужным все-таки предупредить обоих обворованных:
– Он, конечно, дрянь человек, но забивать его не стоит. Покойник вам место, где гривны припрятал, никогда не покажет.
Ярема вздохнул досадливо и, легко ухватив лежащего без чувств Виляя за ворот расшитой красным затейливым узором рубахи, непринужденно, без особых усилий потащил его за собой, направляясь к городским воротам. Следом за ним направился и Ермила, ворча на ходу:
– Вишь ты, хоть раз да приложился, а я так и того не успел. Эхма, досада какая.
Улыбаясь, Константин крикнул вслед:
– Эй, добры молодцы! А как же суд княжий?
Оба разом остановились, переглянулись и оторопело уставились на князя. Тот же кивнул Сильвестру, и старик, приосанившись, огласил приговор. Согласно ему надлежало все серебро Виляево поделить на две равные части. Одну отдать князю за суд правый... При этом оба мужика согласно закивали своими бородами, суля в один голос, что беспременно выполнят.
– Вторую же часть, – вещал вирник, – надлежит разделить промеж Яремы и Ермила строго по чести.