Княжья воля

Константин

— Я правды хочу.

— Для правды ты домом ошибся, гридень.

Первый полоцкий вояка снимает со стола тяжелую кружку с пойлом, запрокинув массивную голову, начинает жадно хлебать. Коричневые струи срываются с бороды на рубаху. Снова мой взгляд останавливается на ожерелье из острых клыков, в такт глоткам мерно колеблющемся на груди. На ночь он эту дрянь тоже не снимает?

— А ведь ты не со змеем бился, воевода, — вылетает из меня рискованное утверждение. Не смог сдержаться, очень уж захотелось глянуть чего слова боярские стоят. Не смотря ни на что, этот крупный, не обделенный мозгами солдафон не вызывает у меня неприязни. Я и шел-то к нему в логово, чтобы исключить злой умысел с его стороны и иметь возможность

без оглядки рыть в другом месте, а пацанов с собой потащил, чтобы в случае конфликта было кому меня мертвого до ямы доволочь.

Не спуская с меня испытующего взгляда, острым обломком лучины боярин принимается выковыривать из зубов мясные пломбы.

— Иные людишки похуже зверя дикого и клыки у них не меньше. Тебе ли не знать, наворопник? — говорит, сплевывая на пол недоедки.

Я скептически кривлюсь на своем мимическом максимуме, но спорить со столь верным утверждением не берусь, ибо самый страшный зверь в природе — это хищник о двух ногах, человек, то бишь. Что не раз доказано трудно опровергнуть. Еще труднее мне, выходцу из космической эры поверить в драконов и чудовищ существовавших за какие-то тысячу лет до героического Гагаринского полета. Образование не позволяет конкретно, хоть тресни. В моем понимании драконы — родственники динозавров, а те сгинули за миллионы лет до рождения Буруна и всего полоцкого княжества.

— Про змея не я сочинил. Так уж вышло. Сказители подхватили, понеслось-поехало.

Воевода сыто утирается рукавом рубахи, двигает обеими руками пустые миски к середине стола. Уперев ладони в толстые ляжки, начинает исповедоваться:

— Холодало уже когда они появились. Тиун княжеский с двумя десятками воев. Побродили по округе, по домам, все присматривались да принюхивались. На стоянку у моста встали. Когда величину выхода княжеского объявили, бабы в голос выть стали — так непомерна оказалась дань, зиму не протянуть с такой данью. Тиун срок в семь дней назначил, велел, пока ждут, кормить и поить, всем в лицо перстнем своим тыкал. Седмицы не минуло, трех девок не досчитались. Прямо со дворов скрали как скотину. Сестрицу мою увели, не видели больше. Никогда не бунтовали, выход платили справно как все, но не головами же сородичей! Жалобщиков в Овруч до наместника посылать пользы никакой, змеюка Ольга древлян возмущаться отвратила надолго. Покумекал мой родитель, собрал мужичков-охотников и всех, что могли крепко держать топоры да рогатины к реке повел. Сейчас я понимаю, что не тиун это был вовсе, а скорее всего, какой-то ушлый атаман со своими людишками. Где-то печати с перстнями княжескими раздобыли и промышляли таким образом по отдаленным землям. Тогда же решиться на кровь было очень не просто, княжьи люди все таки. Отец сказал, что лучше в бою умрет, чем от голода да и за девок наших месть свершить, а там будь, что будет.

Из тридцати мужиков назад никто не вернулся. Порубили всех у моста. Тела забрать не позволили, пообещали через день сжечь селение, если все добро сами не вынесем. Поревели, повыли старики с детьми, помирать изготовились. В наших глухих местах чужих не привечают, лишние рты никому не нужны, даже отдай мы все как с нас требовали и уйди побираться, скорая зима выжить не даст. Нам юнцам помирать никак не охота, кровь бурлит, голова думает. Вот и надумали как старшие на бой выйти. Набрали топоров да дубин и пошли. Отец меня с детства биться учил, да и сам я подраться был не прочь, бывало пятерых раскидывал в шутейном бою. Но тут другое дело совсем. На смерть шли, среди лежащих у моста порубленных соседей все отца искал глазами.

Нас девять и их девять их осталось, дюжину мужики наши положили. Матерые все, бывалые. Кто-то ранен несильно. Повезло, что не все в одном месте были, речку под присмотром держали по дальним кустам, чтоб никто не проскочил. Нас увидали — смеются. Один хотел мне пинка

отвесить, да без ноги остался. Бросились втроем, мы их в топоры приняли. Завертелись, засвистали они, своих сзывая. На мосту я на мертвого отца наткнулся. Дальше всех он тогда прорубился как и я. Такая меня обуяла жалость и ярость одновременно, из глотки, знаешь, рев медвежий дикий, слюна капает… никогда себя таким не помню. Начал я этих по берегам гонять. А они меня… Последний ускользнул, когда я с главным возился, догонять сил не было. До сих пор жалею, что упустил тварь…

Добычи у них в мешках полно, серебро с золотишком даже. Связку с зубами забрал на память. Даже не ведаю чьи. Говорят в далеких морях водятся огромные рыбы с полной пастью похожих клыков.

Длинный монолог высушил глотку рассказчика. С целью исправить дело, Змеебой опрокидывает в себя еще одну порцию не богатого градусами фирменного древнерусского напитка.

— Ну как тебе новая сказочка? — спрашивает отдышавшись.

— Еще хуже, чем старая, если честно, — говорю, не вполне понимая, как сопливые малолетки с бывалыми бойцами справились. Подсунул очередную туфту и в ус не дует. Красавец! А зубы и в самом деле на акульи смахивают…

— Спроса княжеского не боишься? Вдруг настоящий тиун это был?

— Не боюсь. У меня давным-давно другой князь, он сам с кого хочешь за своих спросит.

— Ясно, — говорю, мысленно ставя за ответ твердую "пятерку". Тертый калач, такого на кривой козе не объедешь. Складно пропел, древлян приплел в тему, даже я кое что слышал о мести киевской княгини Ольги буйным лесовикам за убийство мужа. Либо не врет, либо искусно маскируется — глаз не отводит, рук к лицу не подносит, не на полиграф же его тащить.

— Ладно, пора мне. Свидимся еще… Змеебой.

— В дружину ко мне пойдешь, десятником? — спрашивает обладатель трофейного ожерелья, едва я отрываю седалище от лавки.

— Да мне и при князе неплохо.

— Оно и видно, — усмехается воевода. — Ну гляди, надумаешь — приходи. Топай, чего застыл, не держу.

Я медлю вовсе не оттого, что уходить не хочу, а пытаюсь схватить за хвост ускользающую догадку, промелькнувшую мысль догнать и правильно оформить.

— С тремя полосками перстень? — спрашиваю, уверенный, что эдакую подробность, подвергнутый стрессу молодой разум наверняка зацепил, такое всю жизнь помнится. Три секунды воевода соображал, потом кивнул, настороженно сузив глаза.

— Откуда знаешь?

— Свернули мы тут по случаю шею одному вурдалаку, похожую золотую цацку при нем нашли.

— Тать? — быстро спрашивает Змеебой, выпуская испод ресниц острую искру.

— Еще какой, клейма ставить негде. Перстенек в гриднице у меня валяется, могу подарить, если желаешь.

Боярскую обитель я покидал с легким сердцем — воевода, конечно, еще тот фрукт, но не гнилой, в разведку с ним я бы, пожалуй, рискнул.

Серый день стремительно превращался в сумерки, со всех сторон неслись игривые выкрики отмечающих праздник, горели костры, праздно прогуливались горожане. Настроение повышалось с каждой минутой, определенно не хватало розового шапманского, оливье с вареной колбасой и, чего уж там — икорки красненькой с маслицом на бутерброде.

— Не обижали вас тут? — спрашиваю пацанов.

— Что ты! Уважают! — самодовольно отвечает Жила. — Накормили до отвала.

Ну еще бы! После знаменательной победы в групповом махаче мы в фаворе. Рогволд на радостях целовался с каждым принимавшем участие в торжественном бою дружинником — Брежнев отдыхает. Обещал щедро наградить.

Блестя скользкими от мясного жира, помятыми в драке, но довольными лицами, парни предлагают сходить на подол повеселиться до ночной стражи, мол, полгридницы уже там и довольно давно, как бы не упраздновались до чего-нибудь непотребного. Сами аж приплясывают как молодые кобели на собачьей свадьбе.