Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

Антонов Александр Ильич

— Выкладывай, отче, какую правду донести моей пастве?

— А вот какую. Ведомо мне от добрых людей, будто бы Годунов-правитель, скрывшись в монастыре, задумал отдать престол змеёнышу. Будто держит он тайно в палатах или в вотчинах под надзором своего свирепого дяди Семёна человека очень похожего на царевича Дмитрия. А держит для того: ежели не изберут его на царствие, а Думу предпочтут, тут Борис-правитель и выпустит на волю царя истинного — Дмитрия.

— Да Дмитрий тот убит! — возразил Иоаким.

Хитро посмотрел на него Дионисий, перст поднял вверх.

— Не ведаешь

ты, брате, коварства правителя. Не убиенного Дмитрия воскресил Годунов, а будто бы умершего в малолетстве Дмитрия, матерью которому была жена Ивана Васильевича Мария Темрюковна Пятигорка. И пущены Борисом слухи, что не умер он, а жив. И твердят об этом люди Борисовы на папертях церквей и на торжищах. Борис хитёр, аки бес, и прозорлив. Тот Дмитрий, говорят, слаб умом, абы из детства не вышел. И будет при нём Борис снова, как при Фёдоре, некоронованным царём.

— И тот Дмитрий умер, от Пятигорки, отче Дионисий, — стоял на своём Иоаким. — И как это удалось воскресить?!

— Да и не воскрешали его, а будто бы все годы с трёхлетнего возраста скрывали Дмитрия у астраханского тиуна Савельева на Волге в плавнях. А теперь тиун Савельев привёз Дмитрия в Москву, и тиун за свидетеля у Семёна Никитича Годунова содержится. И крест будет целовать перед боярским синклитом и духовенством, что истинный царевич Дмитрий, сын Ивана Васильевича и Марии Пятигорки, — жив.

— Сию крамолу, владыко, во все псковские и новгородские монастыри донесу. Осудят псковитяне и новгородцы Борисов происк.

Этот вечерний разговор проходил в палатах Фёдора Романова. Сидели Дионисий и Иоаким в просторной светёлке за столом, уставленным яствами, вином и медовухой. Беседуя, они часто прикладывались к кубкам, и Иоаким был уже хмелен, а у Дионисия пока — ни в одном глазу. Ближе к концу трапезы появился в светёлке князь Александр Романов. Подошёл он к столу, за плечи архимандрита Иоакима обнял, как своего друга, русую бороду расправил, глазами молодо блеснул, а и то — сорока лет нет князю, — кубок взял, вина ковшом налил себе и гостям.

— Да что, святые отцы, выпьем за одно благое дело, с каким я к вам и прикатил.

Дионисий и Иоаким выпили уже не так бойко, как хотелось Романову, но он не посетовал, выложил, с чем пришёл:

— Грамоту нужно написать, святые отцы, архимандриту Смоленскому Ферапонту. Да от имени самого царевича Дмитрия Пятигорки. Пропишите в ней, что он уже есть великий князь всея Руси.

Иоаким соображал туго: мешал-таки хмель. Но князь Александр Романов был ему любезен ещё во Пскове, как приезжал, тогда они обнимались, и теперь Иоаким сразу выразил желание:

— Ты, княже, мысль свою покажи, а мы изложим её не мешкая.

Нашлась бумага и орешковые ярославские чернила — тоже. И писал Иоаким споро: «Преподобный отче благочинный Ферапонт, мы, князь великий всея Руси Дмитрий-старший, говорим тебе, что Российский престол за нами. — Иоаким писал расторопно, несмотря на хмель. — А тебе повелеваю клятву нам держать да идти к воеводам, сказать, дабы границу больше не стерегли».

Между двумя кубками выпитого вина и была написана эта грамота архимандриту Смоленскому. Находился он в эти дни в Москве,

стоял рядом с Романовыми в Китай-городе на Прилуцком подворье. В тот же час дворовый человек князя Александра отнёс грамоту. Знал князь, что Ферапонт может не поверить грамоте и к воеводам не побежит — в Смоленске они, но бумага сделает своё дело, породит смуту в чьих-то душах.

В те дни слухи о царевиче Дмитрии Пятигорке расползлись уже по всем палатам и избам Москвы. Горожане жаждали увидеть Дмитрия, все ждали, когда астраханский тиун Савельев возникнет на Красной площади и, целуя крест, поведает, как ему удалось уберечь царевича от смерти и от всех невзгод.

И другие слухи ползали по Москве, говорили, будто Борис-правитель тайно привёз Дмитрия, с тем чтобы низвести, как Дмитрия угличского. Сей слух породил у москвитян возмущение. Решили они упредить злодеяние. А самые ретивые стали сбиваться в ватаги, потому как, по их мнению, пришло самое время посадить Дмитрия Пятигорку на трон. И вновь на улицах Москвы стало людно, несмотря на жестокие морозы. И костры появились на Красной площади, и гул толпы достигал Кремля, и бояре потянулись в Думу поговорить-обсудить важную новость.

Младшие братья Романовы и Дионисий, чьим стремлением родился слух о царевиче Дмитрии Пятигорке, не случайно вспомнили о нём. Был он сыном Ивана Грозного от второй жены, а значит, имел прав больше, чем другие дети Грозного, которые появились позже. Но было в его судьбе много загадочного. Истинной судьбы его никто не знал доподлинно в пору царствования Фёдора. Да тогда она и не интересовала никого. Но настали другие времена. И теперь всем интересно было знать, куда исчез в своё время маленький царевич, в какие тайные обители был упрятан или где похоронен, если всё-таки умер.

И конечно же тиун астраханский Савельев был для всех желанным свидетелем. Да кто видел того тиуна, а если он в руках Семёна Никитовича, как его из них вырвать?

На самом же деле всё в слухах о царевиче Дмитрии Пятигорке и о тиуне Савельеве от первого до последнего слова было вымыслом Александра Романова и Дионисия. Но думный дьяк Василий Щелкалов ухватился за эти слухи и дал им свою окраску и оценку. Вскоре вся боярская Дума знала о «тайном движении Борисовой души». С лёгкой руки Щелкалова басня о Борисе распространялась по Москве с быстротою ветра. В рассказе о Дмитрии Пятигорке Борису отводилась самая чёрная роль. Цель этого движения была одна: зачернить, запачкать имя правителя, «рвущегося к престолу».

Боярская Дума в эти дни толком не заседала. Патриарх Иов вовсе в Столовой палате не появлялся. Но последний слух, пущенный по Москве, утверждал, что бояре всё-таки усердно заседали и горячо судили-рядили, кому быть на троне. Да будто бы на заседании случился большой конфуз. Будто бы Борис Фёдорович Годунов приехал из монастыря и потребовал немедленно возложить на него корону. А Фёдор Никитович Романов выхватил нож из-за пояса и бросился с ним на правителя.

— Ох-хо-хо, грехи наши! Знать, плохо помолился Всевышнему батюшка Фёдор Никитович, что отвёл он руку карающую от Бориса, — сетовал про себя Дионисий, будучи крепко хмелен.