Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами
Шрифт:
Существовала масса эвфемизмов — тонких и не слишком, — намекающих на еврейское происхождение, обращение еврея в христианство и способы такого обращения. Немецкий историк Барбара Зухи приводит целый ряд таких выражений. Желая намекнуть на еврейское происхождение, говорили «Liegend getauft»(крещенный в младенчестве). Композитор Феликс Мендельсон был «als Kind getauft»(крещенный в детстве). Он был другом бабушки Людвига по отцу, Фанни Фигдор, и наставником ее племянника, скрипача-виртуоза Йозефа Иоакима. Еще более «еврейским» и, следовательно, чуждым для употреблявших подобные термины было словцо «Obergetreten»,означавшее тех, кто сознательно принял решение креститься.
«С годами эти выражения распространились
Поппера тоже вполне могли бы назвать Liegend getauft— в отличие от Витгенштейна, в чьей семье корни христианства уходили гораздо глубже.
Чувство отчуждения от христианского большинства было уделом многих венских евреев — не только иудеев, но и христиан. Когда в двадцатые годы Поппер искал успокоения на абонементных концертах Арнольда Шенберга, он на многих производил впечатление человека странного, нелюдимого. Лона Трудинг, ученица Шенберга, вспоминает о Поппере как о «прекрасном человеке, таком же великом человеке, как и мыслителе. Он был не таким, как все. Он был чужаком в лучшем смысле этого слова». Очевидно, что Поппер подчеркнуто держался особняком. Историк Малахи Хакоэн делает фундаментальное обобщение: «Жизнь и работа этого изгнанника служат воплощением проблем, связанных с либерализмом, еврейской ассимиляцией и космополитизмом в Центральной Европе».
У Витгенштейна чувство отчужденности от мира тоже было частью натуры — но по несколько иным причинам. Как всякий, кто рос в роскоши, недостатка в общественном признании он не испытывал. Да, после Первой мировой войны Витгенштейн по собственной воле отказался от всех привилегий — но, по словам Теодора Редпата, он всегда осознавал себя «наследником богатого и знатного австрийского семейства, и порой это проявлялось в нем на удивление откровенно — например, он часто употреблял словечко "Рингштрассе" по отношению ко всему, на его взгляд, второсортному». Рингштрассе была и остается по сей день оживленной красивой улицей, опоясывающей центр Вены; для Витгенштейна же это слово обозначало показную, наносную роскошь, лишенную содержания. И хотя район Вены, окруженный Рингштрассе, был вполне фешенебельным, в устах Витгенштейна его название отнюдь не звучало синонимом высшего класса. Тем же презрительным тоном он в последние годы жизни отзывался о платьях юных леди на майском балу в Тринити-колледже — «мишура». Наверное, именно дешевой мишурой выглядели бы эти наряды на великолепных приемах в Пале Витгенштейн в дни его расцвета перед Первой мировой. Это великолепие было сравнительно недавним. Стремительный социальный взлет Витгенштейнов, еврейской семьи из немецкого городка Хессе, — показательный пример толерантности во времена Франца-Иосифа. Дедушка Людвига, родом из семьи управляющего имением небогатого немецкого князя, сначала торговал шерстью, затем, уже в Вене, — недвижимостью; его сын, отец Людвига, стал промышленным магнатом и покровителем искусств, вошел в круг старинной аристократии — и все это за каких-то восемьдесят лет. И все же, как показал конец тридцатых годов, австрийское общество было зданием, возведенным на тончайшем льду.
Вене времен юности Витгенштейна и Поппера предстояло стать почвой, на которой взрастут Гитлер и Хо-локост, — или, как в кошмаре Карла Крауса, «испытательным полигоном для уничтожения мира». Писателю Герману Кестену Вена виделась «исчезнувшей волшебной сказкой Дикого Востока». Это был город «зарождения прекрасного в разлагающейся культуре». Под зарождением прекрасного подразумевалось интеллектуальное и творческое будущее: новое пыталось вырваться из удушающих объятий старого.
Истоки этих перемен следует искать в перевороте, вызванном стремительной индустриализацией в XIX веке, — в промышленной революции,
Под самыми стенами Хофбурга, но бесконечно далеко от его диктата формальностей и традиций лежал этот город — город Эрнста Маха и теории неопределенного и колеблющегося «я»; город Фрейда и мощи бессознательного; город Шенберга и додекафонии, вытеснившей традиционную тональность. В этом городе в одно и то же время жили Артур Шницлер с его литературой внутреннего монолога и сексуального влечения как главной движущей силы человеческих отношений; Адольф Лоос, требовавший избавить архитектуру от украшений ради украшений; ненавидевший себя еврей Отто Вейнингер, чьей книгой «Пол и характер» был потрясен молодой Витгенштейн; Карл Краус, борец с фигурами речи, затемнявшими подлинное положение дел в политике и культуре. Стремление Крауса очистить от лжи язык общественной жизни созвучно размышлениям Витгенштейна о языке.
И ведущую роль в интеллектуальной жизни этого города играли евреи. Ассимилируясь, они органично вписывались в его космополитичный облик. Из перечисленных в предыдущем параграфе евреями были шестеро. Шенберг, правда, обратился в протестантизм, но, бросая вызов Гитлеру, вновь объявил себя иудеем. Когда в 1929 году Венский кружок официально начал свою деятельность, восемь из четырнадцати его членов были евреями, а кое-кого из остальных все принимали за евреев — например, Виктора Крафта. По этому поводу вспоминается совет сатирика Леона Хиршфельда путешественникам: «Старайтесь не быть в Вене слишком интересным или оригинальным, иначе в один прекрасный момент вас за глаза назовут евреем».
Оглядываясь в прошлое, еврейские интеллектуалы вспоминали империю Габсбургов как золотой век: высокая толерантность плюс разнообразие национальностей и культур — в этой атмосфере прекрасно чувствовали себя и евреи, хоть ортодоксы из Галиции, хоть «окультуренные» венцы. На этой почве возник даже парадоксальный аргумент в пользу империи как якобы самой прогрессивной и либеральной формы правления, при которой «расцветают все цветы».
В 1850-е — как раз в то время, когда дедушка Людвига по отцу, Герман Христиан Витгенштейн, перебрался в Вену из Лейпцига и начал торговать недвижимостью, — появился стишок, воспевавший свободный дух этого самого интернационального и космополитичного города Европы:
Тот — католик, тот — турок, а тот —иудей,
Но никто никому не бывал лиходей;
Все веками блюдут без помех свой завет,
И вражды не бывало меж ними и нет! [7]
Если в 1857 году евреи составляли два процента населения Вены, то в 1900 году — уже девять процентов, и численность еврейского населения продолжала возрастать вплоть до войны, хотя уже и медленнее. Еврейская община Вены по величине была третьей в Европе, после Варшавы и Будапешта. Но даже эти внушительные цифры не отражают роли, которую играло австрийское еврейство во всех областях жизни — кроме разве что императорского двора и правительства.
7
Пер. Сергея Шоргина.
В 1913 году английский обозреватель Уикем Стид, корреспондент The Timesв Австрии, не отличавшийся любовью к евреям, отмечал, что «с точки зрения экономики, политики и общего влияния на жизнь страны они — евреи — представляют собой наиболее существенный элемент Монархии». Даже мэр Вены в 1890-е годы Карл Люгер, член христианско-социальной партии, который и к власти-то пришел, введя в политический дискурс термин «антисемитизм», вынужден был сказать: «Я не враг венским евреям; они вовсе не плохи, и мы без них не можем… Евреи — единственные, кто всегда готов действовать». Между 1910-м и 1913-м годом безработный и нетрудоспособный Гитлер не выжил бы в Вене, если бы не еврейская благотворительность в пользу бездомных — вспомним Поппера-старшего! — и не еврейские лавочники, покупавшие его картины.