Кочующая роза
Шрифт:
Я поднялся и вышел в тамбур. Прижался лбом к стеклу. Снаружи шел дождь, пахло углем, железом.
«В них, во мне, — думал я, — какой-то в каждом прорыв, свищ во вселенную. В какую хочешь душу сейчас загляни, то во тьме кромешной звездочки замерцают. Подключены всем народом к гигантской звездной розетке, тянем энергию, переводим в земное движение. Пуповиной, трубопроводом, из Галактики. Пьем, сосем небесное вымя, захлебываясь млечностью. И колышемся, опьянев, между трех океанов».
Я открыл дверь вагона. На меня плеснуло дождем. Я высунул голову, остужая ее. Будто сжало ее ветром, хлестнуло по глазам мокрой
— Вы с ума сошли! — услышал я ее голос. Ее горячие руки схватили меня за запястья. — Вы с ума, вы с ума сошли!
Она втянула меня в тамбур. Ладонями прижимала к груди мокрую от дождя рубаху. Целовала меня в подбородок.
— Вы сумасшедший, что ли!
Мы прошли по вагону в наше купе. Не зажигая света, стояли. Она расстегивала мне рубаху. Я чувствовал слетающий с ее пальцев тонкий жар. Из ее касаний на моей груди создавался исчезающий мгновенный рисунок.
Весенняя гроза бушевала в Забайкалье. Мы неслись под ливнем, стучащим в стекло.
Оставив Людмилу в городской гостинице, я побывал на озере Кенон под Читой, где высится бетонная громада ТЭЦ и на ее теплотрассе колышется город с дымами, с проблесками самолетов, летящих на БАМ, на Чару, на Чульман. А здесь тянулись ряды застекленных теплиц. В их душной и жаркой прели, среди желтых звезд цветущих огурцов я говорил с агрономом, высоколобым, с мерцающей синью глаз.
— Такие, как эти теплицы, идут на все рудники и объекты. Мы им свой опыт дарим. Закладывают поселок, разрез — и сразу теплицы. Здесь овощи выращивают со времен декабристов. Они сюда капусту, и огурцы, и салат завезли. А знаете, какие у нас сорта есть? Все вредное из организма вымывают. Зачем нам с Кубани овощи возить самолетами, мы их здесь, под Читой, сами вырастим! Правильно я говорю?..
Я слушал. Смотрел в его лицо, думая, кто его прадед! Лихой ямщик или декабрист? И тот и другой смотрели, тоскуя, на эти дождливые, волнистые сопки. Одному мерещился мраморный лев и граненый фонарь у подъезда. Другому — мягкая рожь и красный в избе цветок. Так и срослись тоской в своих детях и внуках. И этот — уже старожил. Он живет у громады ТЭЦ среди электричества, пара и стали. Но, может, хоть в снах примерещится залетевшая неизвестно откуда красная на окошке герань, в инее — граненый фонарь?
— В мерзлоте, в мерзлоте их растить. Правильно я говорю?
В обкоме, в отделе промышленности, двое людей, сошедших час назад с вертолета, усталые, с почернелыми лицами, пропахшие бензином, тыкали указками в карту. А она, аккуратно наклеенная на плотную ткань в разноцветных стрелках и ромбах, напоминала военную схему. Но это была просто карта, оттиск земли, просвеченной с самолетов, оплетенный паутиной визиров, где БАМ прорезал хребты к медному Удоканскому поясу, рассыпая вокруг себя семена поселков и станций.
— Иван Григорьевич, ты как хочешь, а я секретарю доложу. Это здешняя наша забота. Не по пустому месту дорога пройдет. Там же оленеводы, хозяйства. Там и шишкуют, и соболя бьют. А мы туда всей нашей техникой. Это как взрыв получится. Геологи в колхозах оленей брали. Деньги, конечно, большие платила,
— Так, Кирилл Тихонович, так. А еще надо крепко подумать, где комбинат сажать. Тут бы, конечно, неплохо. Тут и воды довольно. И до меди близко. И с Зейской ГЭС энергию подбросят. И вывоз вроде бы легок. Но подумать еще не мешает. Водоразделы! Отсюда, от нас, ручейки и речки воду на два океана дают. А мы сюда комбинат. Тонкое это место. Как бы не продавить!
— Еще, Иван Григорьевич, в записке надо отметить: как с деревнями быть? Не оголить бы деревни! Уже сейчас народ из совхозов метит: на БАМ, на БАМ! Директора за голову хватаются: а кто землю пахать будет? А кто коров доить? Об этом тоже надо подумать.
— Я, Кирилл Тихонович, так считаю: деньги и в промышленность и в село надо вкладывать. Иначе не удержишь народ. В селе строить крупные комплексы, городское жилье, на технику не скупиться.
Они кончили говорить и ушли, аккуратно свернув свою карту, утомленные, с одинаковыми смуглыми лицами, хрипловатыми голосами. Оставили после себя на столе образцы привезенных минералов. Малахитовую, медную зелень. Крупчатку железного колчедана. И зеркально-черный граненый уголь…
глава четвертая (из красной тетради). Разрез в мерзлоте
Экскаваторы ворочались в мерзлоте, делая ковшами надрез, сдирали мхи и лишайники, красную болотную клюкву. Проламывали лед. Черпали, чавкали жадно, с лязганьем, хрустом. Терлись друг о друга боками.
В кабине из стеклянных треугольников, ромбов сидели двое. На пульте пестрели кнопки. Экскаватор, сваренный из цветного железа, застыл, ожидая состав. Стрела, свитая из стальных сухожилий, напряженно тянулась к пласту. Касалась его недвижным сверкающим ротором. Пласт круглился в циркульных надрезах, осыпанный мелким снегом, вспыхивал кристаллами угля.
Машинист Карпуха и помощник его Веревкин втиснулись оба в кабину, поджидая гудков тепловоза.
— Ну как, ковер-то купил? Или не успел? Перебили? Ай-ай! Как же ты теперь без ковра-то? Нинка твоя тебя загрызет. Такое семейство, и без ковра! — дразнил Веревкин, лениво и весело поглядывая на Карпуху.
— Зачем «перебили»? — спокойно, с достоинством отвечал Карпуха. — Сегодня после работы куплю. Вчера заходил к прорабу. Он говорит, вечером домой приходи. Ему бы поскорей распродаться да уехать. У него шифоньерчик есть. Может, сторгую.
— Сторгуешь! Еще бы… Нинка тебя прямо купцом сделала. Ты, как женился, все в магазинах торчишь. Она тебя за прилавок поставит. В перекупку.
— Зачем за прилавок? Я и тут хорошо зарабатываю. А она в магазине. Кто где может, там и зарабатывает.
— Слушай! — оживился Веревкин. — Колбаски она мне не достанет? Ну, какие-нибудь обрезочки. Она же под прилавок обрезки бросает, а? У тебя всегда дома колбаска. А апельсинов нету? Или рыбки там красной? У меня, понимаешь, праздник.
— Смотрю я на тебя — удивляюсь, — сочувственно вздыхал Карпуха. — Квалификация у тебя хорошая. Зарабатываешь прилично. А деньги дуром просаживаешь. Ходишь черт те в чем. Костюма себе не купишь. На собрание приходишь — смотреть стыдно. Была б у тебя жена, она бы тебя приучила. В семью бы нес деньги.