Код Кощея. Русские сказки глазами юриста
Шрифт:
У старшего сына стрела падает на двор к дворянской дочери, и это приемлемый брак. У среднего сына стрела падает на двор к дочери купеческой, брак получается, прямо скажем, морганатический, но никаких возражений не высказывает царевич: женится – да и все. У младшего сына ситуация совсем абсурдна. Его стрела падает в болото к лягушке.
Казалось бы, куда как просто было бы царю взять да и отменить свое решение, увидев младшего сына с лягушкой в руках. Но нет, это невозможно. И дело даже не в том, что царь не может признать ошибки. Дело не в том, что, отменив брак младшего сына, царь поставил бы под сомнение и семейное благополучие старших сыновей. Дело в том, что, однажды назначив стрелу вершительницей судеб, царь доверяет теперь стреле больше, чем себе. Это точно так же, как мореплаватель, ступив на борт утлого суденышка, вынужден доверять волнам и ветру больше, нежели немощи своих рук.
Это абсурдно? Да! Нельзя жениться на лягушке? Нельзя. Нельзя иметь от лягушки потомство? Нельзя, разумеется. Но царь исходит из того, что стреле виднее. Знаки судьбы выше человеческого разума, какими бы абсурдными они, эти знаки, ни казались.
В современных судах дела рассматриваются судьей на основании закона. Но судья может быть пристрастен или глуп. И в некоторые эпохи количество судебных ошибок становится прямо-таки ужасающим. В современных судах решения принимаются коллегией присяжных на основании убеждения, но присяжные могут быть пристрастны или глупы, даже и коллективно. Они во власти предрассудков, их взгляды на жизнь продиктованы суеверием и невежеством.
А стрела беспристрастна. Она беспристрастна, как всякий жребий. Стрелу нельзя подкупить, нельзя обмануть, нельзя запугать, нельзя сбить с толку. Как и всякий жребий, стрела отмеряет людям ровно пополам счастья и несчастья, славы и бесчестия, богатства и бедности, жизни и смерти. Если бы судебные решения выносились по жребию, то уж, во всяком случае, количество судебных ошибок никогда не переваливало бы за половину. И мы помним эпохи, для которых это был бы весьма неплохой показатель.
В деле Ивана-царевича стрела ведь в итоге права. В конце концов выясняется, что на лягушке жениться можно. Лягушка оказывается заколдованной царевной, лучшей женой, лучшей даже, чем дворянская дочь, доставшаяся старшему брату.
Разумеется, никакое в мире законодательство не способно предусмотреть существование заколдованных царевен. Это обстоятельство не слишком-то беспокоит современных правоведов и простых обывателей. Не беспокоит на том основании, что мы всерьез полагаем, будто заколдованных царевен не существует. Однако же про теорию относительности Эйнштейна или про постоянную Планка мы знаем – они существуют. Но ни одно законодательство мира не учитывает теорию Эйнштейна. В земельном споре при определении размеров спорного участка никто не станет выяснять в суде, с какой скоростью участок летит, тогда как, согласно Эйнштейну, от скорости зависит размер. Законы Эйнштейна понадобятся нам не раньше, чем мы отправимся путешествовать на межпланетных кораблях, до этого момента нам достаточно законов РФ или, максимум, международного права.
Наш мир незыблем и приземлен. Мы имеем наглость думать, будто изучили более или менее все возможности, предоставляемые жизнью. Тогда как герои русских сказок живут в неведомом мире, зыбком и меняющемся.
В меняющемся мире нету судьи мудрее, чем жребий. И нету права выше, чем право стрелы.
Вкус меда, или Свидетельство против себя
Сказки про хитрую Лису и глупого Волка приводят меня в состояние глубокого уныния. Будучи российским гражданином, я искренне грущу всякий раз, когда Волк попадается на хитрости Лисы. Я грущу по той простой причине, что век за веком миллионы людей в моей стране ведут себя так же, как этот злосчастный Волк. То он хвост засунет в прорубь и сидит, приговаривая: «Ловись, рыбка, большая да маленькая», до тех пор пока хвост не скует льдом и пока не прибегут мужики с дрекольем и не изобьют до полусмерти незадачливого рыболова. То он, избитый до полусмерти, несет совершенно здоровую Лису и слушает ее издевательскую присказку: «Битый небитого везет». Почему все это? Откуда такая доверчивость?
Или взять хоть эпизод с медом, кочующий из сказки в сказку. Волк и Лиса живут вместе. У них есть бочонок меда. Однажды ночью Лиса сжирает мед, а остатками вымазывает спящему Волку живот. А наутро, когда Волк просыпается, она же Волка и обвиняет в том, что тот съел мед. В качестве доказательства своих обвинений Лиса указывает на волчий живот и говорит: «Вот же он, мед. Ты его съел ночью, а он проступил у тебя сквозь живот наружу».
И – о ужас! – Волк соглашается. Волк подтверждает абсурдные обвинения в свой адрес, легитимизируя чудовищную лисью ложь чистосердечным признанием. Волк добровольно берет на себя епитимью за преступление, которого не совершал. Вы спросите, зачем он это делает? За тем же самым, зачем подсудимые сталинских судебных процессов поддерживали чистосердечным признанием абсурдные обвинения против себя.
Смотрите. Волк точно знает, что не ел никакого меда. Но что, если он лунатик? Что, если он съел мед в припадке снохождения или помешательства? Что, если у него амнезия или болезнь Альцгеймера? Волк точно знает, что не ел никакого меда, но предпочитает не поверить самому себе, чем не поверить Лисе.
Почему это? Потому что Волк от Лисы зависим. Волк просит у нее советов по самым наипустяшным поводам. Волк – как ребенок и поэтому предпочитает посчитать себя идиотом, нежели Лису – обманщицей.
Представьте себе, что Волк настаивал бы на своей невиновности. Тогда пришлось бы признать, что мед съела Лиса – больше некому. Тогда пришлось бы разорвать с Лисой всякие отношения и охотиться самостоятельно. Не у кого было бы спросить, как ловить рыбу. Не у кого было бы спросить, как пробраться в курятник. Не на кого было бы переложить ответственность за свои поступки. Как выясняется, ответственности Волк боится больше, чем ложного обвинения.
Растерянный Волк смотрит на свой измазанный медом живот и говорит: «Ну ладно. И правда – мед проступил сквозь живот. Значит, и правда я его съел». Волк хочет быть виноватым, лишь бы не оказаться правым, то есть самостоятельным. Понятно же, что мед не проступает сквозь живот, если наесться меду. Но Волк соглашается. Он как ребенок. Он рыбу ловит хвостом. Он не отличает мозги от теста. Он ребенок и больше всего на свете боится, что Лиса перестанет им руководить. Именно поэтому Волк и принимает любую улику против себя, даже абсурдную.
Чистосердечное признание только в архаичных культурах считается доказательством вины. На этом зиждется вся архаическая система дознания, то есть пытки. Под пыткой признаешься в чем угодно. Пытка не устанавливает истину, как не устанавливает истину и чистосердечное признание, данное в ответ на абсурдную улику, что мед, дескать, проступил сквозь живот.
А если пытка и чистосердечное признание не устанавливают истины, тогда зачем они нужны и кому? Ответ парадоксален: пытка и свидетельство против себя нужны обвиняемому ради сохранения собственной веры в справедливость и мудрость того, от кого обвиняемый зависит.
Не потому несчастный Волк признает себя виновным в бессознательном пожирании меда, что мед, размазанный по животу, кажется ему достаточной уликой. А для того Волк признает себя виновным, чтобы продолжать верить, будто Лиса заботится о нем. Не потому Волк морозит хвост в проруби, что верит, будто таким образом можно поймать рыбу. А для того, чтобы продолжать верить, что Лиса плохого не посоветует.
Откажись Волк от всего этого абсурда – и он станет Лисой, самостоятельным существом.
Возможно, следующее мое замечание будет некорректным. Возможно, в огромном корпусе русских сказок найдутся примеры, опровергающие мою мысль. И все же: в русских сказках, мне кажется, Волк значительно чаще, чем Лиса, бывает цинично обманут или жестоко бит, но зато Лиса в русских сказках значительно чаще умирает. Волка, как правило, охаживают палками. Лису, как правило, разрывают на части.