Код Рублева
Шрифт:
Галина обняла голову Махно и прижала ее к груди.
– Все будет хорошо, – тихо проговорила она, целуя атамана в мягкие волосы.
– Народ со мной, а не с ними, – глухо пророкотал Махно. – Мужики со мной. Я для них и хлеб, и воля.
– С тобой, Нестор. Конечно, с тобой.
Махно вскинул голову и посмотрел на женщину пылающими глазами. – Только когда ты рядом… – пробормотал он со слезами на глазах. – Только когда ты рядом…
– Конечно, милый, конечно.
– Будь сегодня со мной рядом.
– Буду. Всегда буду.
Через пять минут атаман успокоился. Галина взяла с ночного столика
Галина смотрела на Махно, задумчиво склонившегося над картой, на его портупею, деревянную кобуру, на ученический циркуль в его руке – и никак не могла отделаться от ощущения нарочитости всего происходящего.
Когда Галина была маленькой, к ним в дом часто приезжали ее кузены. Объединившись с ее младшими братьями, они постоянно устраивали военные игры. Делились на две команды, а затем бегали по саду с деревянными ружьями и кинжалами, нанося друг другу «неизлечимые раны» (так они любили выражаться). Потом матушка звала всех есть клубнику со сливками. Ружья и кинжалы немедля отставлялись в сторону, а «раненые» и «убитые» герои наперегонки неслись к огромной тарелке с клубникой. А разделавшись с лакомством, все шли купаться на реку – довольные, бодрые, дружелюбные и говорливые.
И вот теперь, спустя годы, глядя на Махно и его бойцов, Галина все время вспоминала мальчишеские игры и никак не могла отделаться от мысли, что сейчас все – то же самое. Та же гордость, та же спесь, та же жажда самоутверждения, тот же азарт – с той лишь разницей, что кровь теперь проливалась по-настоящему.
То же ощущение нарочитости происходящего возникало у Галины, когда Махно заводил свои разговоры про «народ».
Галина никак не могла понять, чем именно крестьянин лучше дворянина. Тем, что у крестьянина меньше собственности и денег? Ну хорошо. Допустим. Но ведь есть, во-первых, зажиточные крестьяне. А во-вторых – нищие (в полном смысле этого слова) дворяне. С ними-то как? Почему Махно охотно оказывает помощь сытому крестьянину, а голодного дворянина приказывает отвести в лес и расстрелять?
Можно предположить, что нынешние обнищавшие дворяне расплачиваются за грехи предков. Ну ладно. Вроде бы разобрались. Но пройдут два-три поколения, и потомки нынешнего бедного дворянина и зажиточного крестьянина вновь поменяются местами. А еще через два-три – опять. И опять. И так до бесконечности. И что же? Каждые пятьдесят-семьдесят лет одна половина жителей страны будет резать и расстреливать другую? И в этой социальной мстительности – главный смысл существования великой нации?
Галина покачала головой. Нет. Она отказывалась верить этому бреду. Просто воевать легче и интереснее, чем полоть грядки с клубникой. Взрастет клубника или нет – еще неизвестно. Вероятность же срубить шашкой голову богатому землевладельцу и завладеть его имуществом несравненно выше.
Глупые, глупые мужчины… Видно, и правда, здравый смысл в этой стране остался только у женщин. Галина посмотрела на Махно долгим, задумчивым взглядом, потом вздохнула, опустила глаза на вязанье и бойко заработала спицами.
– Смотрите, – тихо сказал Пирогов. – Кто это там едет?
Он слегка раздвинул рукой кусты, чтобы Алеше и артисту лучше было видно.
По
Он повел носом вправо и влево – как бы принюхиваясь, и вдруг остановил лошадь прямо напротив кустов, где прятались Алеша Берсенев и его спутники. Кончик носа у человека был острый, ноздри – тонкие, трепещущие.
Всадники проехали мимо, но один из них остановился рядом с бледнолицым. Этот был широкоплечий, кряжистый, в черной, сильно заношенной фуражке. Он выправил коня и спросил:
– Что случилось, товарищ Глазнек?
– Ничего. Показалось, – ответил тот тихим, сипловатым голосом.
Кряжистый огляделся по сторонам и сказал:
– Мальчишка не мог далеко уйти.
– Верно, не мог, – ответил бледнолицый.
– Думаете, эти двое все еще с ним?
– Не знаю.
Конь под широкоплечим слегка взбрыкивал. Широкоплечий осадил его и раздраженно произнес:
– Черт! Вымотался, сил нет! Задница – будто на маслобойне побывала! И голова раскалывается. Дернул же меня черт с батькой пить.
Бледнолицый недобро на него прищурился.
– Он вам уже «батька»?
– Бросьте, комиссар. Я ведь это так сказал – к слову. Черт, как же все-таки болит задница. Честное слово, поймаю сучонка – на ремни порежу! Самолично! Столько мучений из-за какого-то щенка. Скажите хоть, что такого важного он тащит?
Бледнолицый промолчал.
– Военная тайна? – с легкой усмешкой осведомился широкоплечий.
Комиссар и на этот раз не ответил.
– Ох, тайны, тайны… – проворчал широкоплечий. – Наверно, тащит пуд золота. Не иначе.
Он стегнул лошадь и поскакал догонять своих товарищей. Комиссар проводил его холодным, оловянным взглядом, затем еще раз внимательно посмотрел на кусты, отвернулся и медленно тронул лошадь.
Только когда всадники скрылись из глаз, когда затих перестук лошадиных копыт, Пирогов решился заговорить.
– Фу, пронесло, – облегченно произнес он. – Уберег Господь от расправы. – Он повернулся к Алеше. – Ну? И какого черта вы им понадобились? Они ведь о вас говорили?
– Я… не знаю, – тихо ответил Алеша.
– Идальго, вы слышали? Евгений Александрович, вы слышали? Он «не знает». А кто знает?
Артист поднялся на ноги и сказал:
– Отстаньте от него. Вы же видите, парень напуган.
– Напуган? А я не напуган? Я, может быть, еще больше напуган! Видели, как он на кусты смотрел? Я думал, он мне прямо в душу заглядывает! Никогда не видывал таких глаз… А вы-то что молчите, господин Берсенев? Признавайтесь – что это за дьявол за вами охотится?
– В самом деле, Пирогов, – мягко заговорил Миронов, поблескивая стеклышками очков, – вы же видите – Алеше плохо. Вот станет лучше, и он, может быть, вам все расскажет. Правда, Алеша?
– Правда. – Алеша тяжело поднялся на ноги, изо всех сил стараясь сдерживать подкатившую к горлу тошноту. – Только я не знаю, что рассказывать. Я никогда прежде его не видел.