Когда бог был кроликом, Уинман Сара

Когда бог был кроликом

на обложку

Уинман Сара

Шрифт:

Чарли жил на главной улице богатого пригорода недалеко от нас. Сады здесь были ухоженными, собаки подстриженными, а машины отполированными. Похоже, одного взгляда на такое великолепие хватило, чтобы испарились последние капли жидкости из полупустого стакана моего отца: он выглядел грустным и подавленным.

— Какой прелестный дом, — сказала мать, и ни капли зависти не просочилось ни в ее голос, ни в сознание.

Такой уж она была: всегда благодарной за то, что имеет. Ее стакан был не только наполовину полон, но к нему словно прилагалась гарантия постоянного пополнения.

— Спасибо, что подвезли, — сказал Чарли и открыл дверь.

— Всегда

рады, Чарли, — ответил отец.

— Пока, Чарли, — сказала мать и взялась за рычаг, чтобы отодвинуть наконец сиденье.

Чарли наклонился к Джо и негромко сказал, что они поговорят попозже. Я тоже наклонилась и сказала, что и я хочу поговорить, но он уже вышел из машины.

Вечером голос диктора, объявляющего результаты футбольных матчей, просачивался в кухню из гостиной — монотонная скороговорка, похожая на прогноз погоды для судов, но совсем не такая важная и интересная. Мы часто оставляли телевизор включенным, когда уходили в кухню. Я считала, что это делается для компании: как будто нашей семье предназначалось быть гораздо больше, чем она есть, и этот голос издалека словно замещал отсутствующих.

На кухне было тепло и пахло сдобой, а за выходящим в сад окном, будто голодный гость, маячила темнота. Платан, еще голый, казался сложной системой вен и нервов, тянущихся в темно-синее небо. Мама говорила, что это цвет формы французских морских офицеров. Французское морское небо. Она включила радио. «Карпентере» пели «Еще раз вчера» [7] . У нее было задумчивое, даже грустное лицо. Отца в последний момент вызвали на помощь клиенту, который, скорее всего, помощи не заслуживал. Мать начала подпевать. Она поставила на стол блюдо с сельдереем, улитками и любимые мной вареные яйца, которые треснули в кастрюльке, отчего их липкая внутренняя сущность распустилась вокруг белым кружевом.

«Yesterday Once More» — песня дуэта The Carpenters с их альбома «Now & Then» (1973), большой хит.

Брат, розовый и сияющий, вышел из ванной и уселся рядом со мной.

— Улыбнись, — попросила я.

Он послушно улыбнулся. Я полюбовалась новой черной дыркой посреди его рта и попыталась засунуть в неё улитку.

— Прекрати, Элли! — прикрикнула мать и выключила радио. — А ты, — погрозила она брату, — не разрешай ей.

Брат перегнулся через стол, чтобы полюбоваться своим отражением в дверном стекле. Новые раны шли новому ему; они совершенно изменили пейзаж его лица, придав ему мужественность и благородство. Он нежно прикоснулся к опухшему глазу. Мать с грохотом поставила перед ним чайник, но ничего не сказала. Она явно не одобряла этой гордости и самолюбования. Я взяла еще одну улитку, подлепила маленькое тельце концом булавки и попыталась вытащить ее из ракушки, но оно не поддавалось. Это было странно: как будто, даже умерев, она говорила: «Я не сдаюсь». Я не сдаюсь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила мать.

— Ничего, — ответила я.

— Я не тебя спрашиваю, Элли.

— Я в полном порядке, — сказал брат.

— Не тошнит?

— Нет.

— Голова не кружится?

— Нет.

— Ты ведь мне все равно не скажешь?

— Не скажу, — подтвердил он и засмеялся.

— Я не хочу, чтобы ты играл в регби, — твердо сказала мать.

Он

спокойно взглянул на нее:

— А мне все равно, что ты не хочешь, я буду играть.

Он взял чашку и сделал три больших глотка, наверняка они обожгли ему горло, но он не подал виду.

— Это слишком опасно, — сказала мать.

— Жить вообще опасно.

— Я не могу на это смотреть.

— Тогда не смотри, но я все равно буду играть, потому что я еще никогда не чувствовал себя таким живым. И таким счастливым, — скачал он и вышел из-за стола.

Мать отвернулась к раковине и смахнула что-то со щеки. Может, слезу? Я поняла: она плачет из-за того, что раньше брат никогда не применял к себе слово «счастливый».

Перед тем как уложить бога спать, я, как обычно, дала с ему перекусить. Теперь его клетка стояла во внутреннем дворике, и от ветра ее закрывала ограда, построенная новыми соседями — теми, которых мы еще не знали и которые въехали вместо мистера Голана. Иногда мне еще казалось, что через планки забора на меня смотрят его бледные, прозрачные, как у слепого, глаза.

Я опустилась на холодные плитки и наблюдала, как бог шевелится под газетой. Было холодно, и я поплотнее закуталась в одеяло. Небо над нами было черным, огромным и пустым: ни самолета, ни звезды. Постепенно эта пустота, которая была наверху, заполняла меня изнутри. Она стала частью меня, как весталка или синяк. Как мое второе имя, которым меня никто не называл.

Я просунула палец через сетку и нашла его нос. Его дыхание было теплым и легким, а язык — настойчивым.

— Все проходит, — тихо сказал он.

— Хочешь есть?

— Немножко, — ответил он, и я просунула в клетку морковку.

— Спасибо, — сказал он. — Очень вкусно.

Сначала я решила, что это лиса так громко дышит и шуршит сухими листьями, а потому потянулась за крикетной битой, валявшейся во дворике еще с лета. Я осторожно двинулась на звук и у задней изгороди увидела ее: розовую мохнатую кучу, бессильно раскинувшуюся на мешке с соломой. Она повернула ко мне измазанное грязью лицо.

— Что с тобой?

— Ничего.

С моей помощью она поднялась и начала стряхивать листья и веточки со своего любимого халата.

— Я убежала, потому что они опять ссорятся, — объяснила она. — Сегодня очень сильно, а мама кинула лампу в стену.

Я взяла ее за руку и повела к дому.

— Можно, я у вас останусь сегодня? — сказала она.

— Я спрошу у мамы, но она точно согласится. — Мать всегда соглашалась.

Мы присели на корточки перед клеткой и прижались друг к другу, чтобы было не так холодно.

— С кем ты здесь разговаривала? — спросила Дженни Пенни.

— С кроликом. Знаешь, он ведь говорящий. У него голос как у Гарольда Вильсона [8] .

— Правда? А со мной он будет разговаривать?

— Не знаю. Попробуй.