Когда боги спали

Жители деревни боялись его.

Каждый день они тянули жребий — кому идти к нему с собранным подаянием.

Проигравший, трепеща от страха и сжимая в руке талисман, карабкался на холм. Чужестранец знал, что они боятся дурного глаза, и потому отворачивался, не глядя на пришедшего, не двигался и не произносил ни слова, пока крестьянин не завершал своего дела и не улепетывал вниз с такой скоростью, словно за ним гнался

Жители деревни полагали его безумным жрецом и проклинали тот день, когда он нашел это убежище на холме.

А он не безумный и не жрец. Но пусть они считают, как им нравится. Ведь, если бы они узнали, кто он на самом деле, казна деревни вскоре заполнилась бы золотом до отказа. Поскольку странник этот скрывался от короля. Король Протарус охотился за Сафаром Тимуром, Бывшим Некогда Его Великим Визирем.

Они были кровными братьями. Сидя у трона друга, Сафар давал ему советы и изгонял злых духов, тревожащих его сон. Несколько раз он спасал жизнь королю. И за это был вознагражден землями и дворцами, драгоценностями и почестями, о которых человек мог лишь мечтать.

Когда напишут историю короля Протаруса, то укажут, что лорд Тимур предал его. Отметят, что Сафар рискнул и потерял все из-за любви.

Но первое обвинение он бы отмел. С точки зрения Сафара, король его предал. А вот второе обвинение признал бы. Именно из-за этого преступления Протарус жаждал его головы. Хотя Сафар за оскорбление со стороны короля потребовал бы большего.

И он получит требуемое. Если только король прежде не поймает его.

Из своего укрытия Сафар посмотрел на вражеский город. Ночью, под вращающейся Луной Демонов, огни Занзера мерцали подобно звездам. А по утрам дымки, поднимающиеся из литейных и кухонь, заволакивали город голубоватой пеленой. Но дворец короля, Гранд-палас, различался ясно, отражая в окнах розовые краски рассвета.

Из чистейшей белой глины строил он модель этого дворца, искусно раскатывая башенки между влажных ладоней, вырезая парапеты серебряным колдовским ножом. Он шептал гончарные заклинания, лепя купола и колонны. Он вдыхал свою ненависть в глину.

Вечером он откладывал завернутую во влажные листья модель в сторону, до следующего дня. Опорожнив чашу с подаяниями, он заворачивался от ночной прохлады в черный скорбный плащ. На рассвете работа продолжалась.

Когда дворец будет готов, а великое заклинание брошено, свершится месть Сафара Тимура.

И тогда он покинет этот одинокий холм. И устремится через пустыни и степи, через каменистые равнины к горам, туда, где он родился.

Туда, где за заснеженными перевалами открываются караванам новые горизонты.

И никогда больше не покинет тот край. Тот край, где началась эта история.

Было время, когда мир был велик, а мечты — ничтожны. Немногие корабли отваживались отплывать далеко от тех четырех гигантских черепах, которые носили на себе по морям горы и равнины. Люди и демоны, поколение за поколением, прозябали под выцветшими знаменами королей, которые правили слишком долго. Границу от границы отделяло расстояние, которое можно было преодолеть скорым переходом, чтобы успеть укрыться в каком-нибудь вооруженном

Это было нелегкое время, время, криком взывающее к переменам. Придворные кудесники, успокаивая своих королей, выискивали среди звезд благоприятные знаки. Подданные собирались в укромных местечках, моля богов избавить их от тех же самых королей.

Но боги помалкивали о своих намерениях.

Звездное колесо, где боги спали в десяти священных владениях, год за годом вращалось, равнодушное ко всем мольбам.

Затем явилось знамение. Но не от дремлющих богов, а из расплавленных глубин самого мира. И первым его заметил не кудесник, а мальчик.

Этим мальчиком был Сафар Тимур.

Он жил в краю, известном под названием Эсмир, на Черепахе Средних морей.

В том краю людей и демонов разделяла Запретная Пустыня. Лишь древнее проклятие да внутренние междоусобицы удерживали этих заклятых врагов от того, чтобы напасть друг на друга и устроить резню. Но в городе демонов Занзере король Манасия и его чародеи в ожидании подходящего момента уже вынашивали такой замысел. Люди превосходили их числом. Однако магия их была слаба, а вождей Манасия полагал трусами.

Он грезил о дне, когда из их трупов он сложит лестницу, по которой взойдет на великий трон.

Бадави поерзал в седле, устраиваясь поудобнее. Его серая кобыла недовольно фыркнула и споткнулась, изнывая под тушей хозяина. Толстяк чуть не упал, едва успев ухватиться за седло.

— Ну ты смотри, куда ступаешь, загаженная мухами дочь навозного жука, — взревел Бадави, ударяя кобылу плетью.

Животное, привыкшее к такому обращению, даже не фыркнуло от боли, продолжая равнодушно тащиться по каменистой дороге. Полдень еще не наступил, самые страшные часы были еще впереди, но и без того жаркое солнце предгорных равнин безжалостно измывалось над перегруженной кобылой. Под копытами стлалась жесткая земля, а сухой кустарник ничего не обещал ее усиливающимся голоду и жажде. Бадави же немилосердно пришпоривал ее и проклинал, гоня все дальше.

Кобыла дышала тяжело, из ноздрей валил пар, шкура потемнела от пота. Бадави не обращал внимания на ее состояние. Он не собирался идти пешком. До конечной цели путешествия среди округлых холмов южных предгорий оставалось не более пяти или шести миль. За предгорьями вставали заснеженные вершины горной цепи под названием Божественный Раздел. К востоку лежали пыльные никчемные земли, отмечавшие границу Запретной Пустыни.

Бадави заставил свою серую пройти несколько шагов быстро, затем, словно что-то вспомнив, резко натянул поводья, замедляя ее ход.

— Дурак ты, Бадави, — выговорил он сам себе. — Бесчувственный дурак.

Он обернулся и бросил полный сожаления взгляд на животное, идущее сзади. Это был молодой грациозный верблюд, легко ступающий по каменистой почве. Веревка с его шеи тянулась к деревянному каркасу седла Бадави.

— Прости меня, малыш, — сказал он. — Я на минутку забыл, что и ты идешь со мной. — Он хлестнул кобылу. — Эта бестолковая задница вывела меня из себя. Решила испытать мое терпение, вот и пришлось дать ей урок.