Когда был Ленин мумией
Шрифт:
— А Троцкого за что порешил? Чем он тебе мешал! Раздувал бы себе по миру огонь мировой революции. Коминтерн зачем разогнал?
— Этот дурак грэзил о мировом пожаре, отводя России роль охапки хвороста. А Коминтерн жрал слишком много денег. Одни бэздэльники собрались. 300 тысяч иждэвенцев. Осэдлали наш коммунистический хрэбет и думали, что так будэт всэгда.
Покоя не было и ночью. Зачинщиком скандала выступал обычно Коба. Большой любитель бодрствовать до рассвета, он перенес свою привычку и в загробную жизнь.
— Когда мне хотэлось
— Неудивительно! — сходу заводился Ильич. — Про таких, как ты, мудрый русский мужик говорит: смотрит в книгу — видит фигу.
— Нэ скажи. Фигу русскому мужику ты из книги показывал. Могу даже название этой книги сказать: «О значении золота теперь и после полной победы социализма». Каждое слово помню: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира». В двадцать пэрвом году ты золотые сортиры народу пообещал — и оставил после смерти нищую разграбленную страну. А я народу мыльные пузыри никогда нэ предлагал. Я дэло дэлал. 600 тонн золота из Испании — вклад товарища Сталина в социалистическую казну.
Ильича эта манера Сталина говорить о себе в третьем лице невероятно раздражала.
Не придумав удачного ответа, он переводил разговор в другую плоскость.
— Тебе ли, Коба, про любовь к народу заикаться? Кто из себя государика сделал? Кто свое имя городам присвоил — Сталинград, Сталинобад, Сталинск…
— Это народ просил. А я народу ни в чем нэ отказывал, — развлекался Коба.
— Народ! При чем тут народ? Твоя работа. Я эту манию величия давно разглядел. Я тебя очень хорошо знаю!
— Спать рядом с вождем и знать вождя — это разные вещи, — веско ответствовал Сталин.
Ленину эти слова показались странно знакомыми.
Не гнушался Сталин и чисто трамвайными сварами. Однажды, например, долго демонстративно принюхивался, затем сказал:
— Володя, ты, конэчно, извини, но от тэбя, по-моему, попахиваэт!..
— Запашок — это ничего, — находчиво отвечал из своего гроба Ильич — Тебе, Коба, давно пора пропитаться ленинским духом. Кроме того, ты тоже пахнешь не лучшим образом. Попроси, чтобы обработали дезинфектором.
— Мнэ дэзинфектор нэ нужен. Я еще три века лэжать могу. Микроб на Сталине нэ живет, — самодовольно заявлял генералиссимус.
И долго смеялся в темноте.
Как-то Ленин не выдержал и спросил у Кобы о судьбе Збарских. Мол, не знаешь, куда подевались Борис Ильич с Ильей Борисовичем?
— Старший шпионом нэмэцким оказался, но мы его разоблачили и в лагерь на перевоспитание отправили. А младшего уволили. Не могли жэ мы сыну шпиона довэрить тэло вождя рэволюции, — с подозрительной готовностью пояснил Сталин.
— Что за чушь! — воскликнул Ильич в сердцах. — Какой из Збарского шпион? Он же день и ночь торчал около меня в лаборатории.
— Почэму чушь? Нэмэцких шпионов вокруг пруд пруди, — с нажимом отвечал Сталин. — Я лично знаю одного, — он сделал многозначительную паузу, — который нэ гнушался брать дэньги у Вильгельма Второго. Кстати, как твой нэмэцкий, нэ забыл еще?
Ленина любой намек в эту сторону выводил из себя так, что он срывался на крик:
— Бандит! Ворюга! Налетчик! Ты-то что сделал для революции? Народ на восстание поднять — это тебе не банки грабить.
— Э-ээ, — тянул Коба, — Смотри, как он все повэрнул. А кто ратовал за «эксы»? Я для кого грабил? Я для себя грабил? Нэт. Для партии. В горах на бурке спал, на хлэбе и воде сидел, пока ты по Брюсселям и Мюнхенам бизэ трэскал и «карусель» с Арманд и Крупской крутил…
Тишина в Траурном зале теперь наступала лишь когда одного из обитателей саркофага уносили на профилактику. Стоило же им оказаться по соседству, как опять начиналось.
— Ты что думаешь, я твои письма к съэзду нэ читал? — заводил Коба очередную склоку. — «Сталин слишком груб для Генсека», так ты, кажется, там накорябал… Так вот, грубый Сталин своих соратников жопой не называл. И в научных трудах, ругая оппонентов, слово «говно» не писал.
— Потому что у тебя нет научных трудов! Впрочем, я и забыл, ты же у нас великий языковед, — язвил Ильич. — Автор труда «Марксизм и вопросы языкознания». Так вот, батенька, с работкой вашей в этой сфере я не знаком, но уверен, что — говно.
— Ах ты, падаль лысэлобая. Тэорэтик великий… А кто у Гильфердинга для статьи «Империализм как высшая стадия капитализма» все списал? И нэ постэснялся подписать своим именем? Плагиатор! Что ты для народа сделал? С бронэвичка картавил? Брэвно на субботнике носил? Это ты тэорэтик, а я практик. Ты ломал, а я строил. Я вэликий строитель коммунизма, а ты вэликий разрушитель. Поэтому я тут лэжать останусь, а тэбя скоро вынесут и закопают.
— Оппортунист! Сволочь! — отругивался Ленин, но в груди у него поселилось некоторое беспокойство. Он привык к своему саркофагу. Регулярные ванны, заботливый медицинский уход: что еще нужно человеку после смерти? В рай, ад и прочую поповщину Ильич не верил, а потому знал: если закопают — это все. И он замолкал, перебирая горестные мысли, какие могут прийти в голову только закоренелому атеисту.
Однако Сталину лежать молча было скучно. И вскоре в Траурном зале вновь раздавался его хрипловатый голос:
— Эй, Володя!.. Генацвале. Ну что нам дэлить, слушай? Вождь вождю глаз не выклюет. Что, молчишь? Ну молчи. Цаца какая! Эх, как же курить хочэтся… Почэму они не дали мнэ в руку трубку?
В марте 1959 года на Ленина опять попытались напасть. Один из посетителей вдруг резко выхватил из рукава пальто молоток, подбежал к саркофагу и со всей дури саданул по стеклу. Оно треснуло, но не разбилось. Караул опомнился, злоумышленника заломали и куда-то увели.