Когда её совсем не ждёшь

Литвякова Наталья

– Хочу поблагодарить единственного моего друга, моего вдохновителя, – просипел я в микрофон, – вот он. Сидит в первом ряду. Это – он, виновник торжества, – я указал рукой на него. Он ничуть не изменился с того времени. Разве что потолстел слегка.

– И ты, Брут! – год назад я стоял посреди комнаты и растерянно озирался: бог мой и все черти, что это было?! Мне хотелось орать, сучить ногами, стучать кулаком. Хотелось разбить семейный сервиз, разорвать подушки зубами, да всё, что угодно, лишь бы выплеснуть отчаяние

и ярость, что поднялись во мне, словно взвесь со дна. А вместо этого я надсадно шипел, как испорченный приёмник. – И ты, Брут!

Я хочу в злости наподдать ему по заднице – и пусть скажет спасибо, что не впиться в горло – но мимо, мимо! Попал по стулу большим пальцем и, наконец, заорал. Боль и так может выйти, с криком. И вместо всего безумства, что уже совершил в мыслях, запрыгал на одной ноге к книжной полке.

– Предательство – вероломство, – читаю громко словарь, – отступничество, измена. Обман доверия, понимаешь?! Ну, ладно, они, Джек, они, но ты? Как ты мог?! Такой удар! Понимаешь? Это ж —даже не нож, это ж – ножище! Мачете, ей-богу, вот что воткнул ты мне в спину! Молчишь? Нечего сказать?

Я присел рядом с ним.

– Ты ведь не возражал никогда. Всегда слушал. Я думал тебе нравится. Я думал ты на моей стороне! А ты? Дружище, что? Отвернулся он. На меня смотри! Да не плачу я, отстань. Конечно, больно. Да ни фига – не ноге. Душе больно, Джек, душе! Кому ж мне было верить, как не тебе? Всё насмарку! – я уткнулся в него лбом, обнял. Нет! – стиснул с силой.

– А, может, ты прав? Я – никчёмный поэт, никудышний писатель, бездарный сценарист! Ты это хотел мне показать? – я вскочил.

Сгрёб в охапку всё, что осталось от рукописи – несчастные, изгрызенные в хлам листы, мой многодневный труд, – и подкинул их к потолку. Лопасти подвесного вентилятора охотно разметали бумажный снег по квартире, – ты прав, Джек, прав. Фигня. Это – фигня! Но я напишу снова!

– Вот он! – показываю на друга сегодня, – оставил его на 5 минут, вышел за сигаретами – и нет романа. На что намекнул? Что – фуфло? Или, чтобы я бросил курить? – я подмигнул толпе. И Брейчу. Тот улыбался и кивал головой, мол, давай-давай, отлично. Мой голос окреп, и я тоже улыбнулся, – я всё ещё курю, Джек. Старая привычка. А вот книга «Такие тогда были мысли…» – новая. Благодарю!

Я поклонился и тут же подумал, что этого мало, что есть что-то ещё, что нужно сказать.

– Позвольте! – вернул себе микрофон, – Джек, родной, для тебя:

У меня есть собака, а, значит,

– у меня есть душа…

У меня есть собака, верней,

У меня есть кусок души,

А не просто собака.

Я люблю её и порой

Очень сочувствую ей:

Нет собаки у бедной собаки моей.

И вот, когда мне бывает грустно…

А знаешь ли ты, что значит, собака,

Когда тебе грустно?

…И вот, когда мне бывает грустно,

Я обнимаю её за шею

И говорю ей:

«Собака, хочешь я буду твоей собакой!».*

Я спустился к нему, не слыша оваций, и обнял своего предателя, нет, стиснул с силой и прошептал в его лохматое ухо: «И ты, Брут!». Иногда нужно, чтобы тебя «убили».

Персик.

«Я, Демчева Раиса Васильевна, покончила жизнь самоубийством. В моей смерти прошу…», – отбросила ручку, глянула на часы: тик-так, тик-так, всего-ничего осталось. Но всё же время есть, успеет.

8 лет 6 дней назад.

– Райка, идёт! Сейчас опять затянет свою волынку. Как ему не стыдно, спекулянт! А ещё пионер, наверное! – стайка девчонок в разноцветных платьицах, юбочках, шортиках – словно горстка монпансье из жестяной коробочки. Притаились за углом улицы, что неслась к морю, будто ручей весной. На брусчатке появился смуглый босой мальчишка. В руках тяжёлая ноша: в корзине – готовый натюрморт:

– Яблоки-и-и, сливы-ы-ы, перси-и-ик! – паренёк оглядывается в поисках покупателей. Взгляд вязкий, как смола. Смущает Райку. А ей – нельзя, потому что она Витьку вроде как любит, ещё с прошлых летних каникул. Витька высокий, глаза – голубые пуговицы, в волейбол играет лучше всех.

– Грушы-ы-ы!

А Рустам – вредный с детства. Дразнился обидными словами, кидался камнями чуть что, а теперь торгаш и жадина: ни разу не угостил, как ни просили ребята. Вообще-то они шутили, но мог бы и дать. Нет! – только жжётся из-под бровей глазищами, ресницами того и гляди прихлопнет. И ресницы… вот зачем ему такие? Густые, длинные, как иголки на сосновой ветке, что стучится по утрам в окно. Рая вздрогнула, отвела взгляд. Не нужен ей такой. С ним поведёшься – потом к бабушке хоть не приезжай, засмеют! Дружить не будут.

«…в моей смерти прошу винить, – как трудно даются слова, жизнь сопротивляется каждой буквой, с отчаянием и последней надеждой. На что, Рая?

8 лет 5 дней назад.

– Витьк, будь человеком принеси лестницу. Или бабушке моей скажи, что я здесь застрял!

– Эй, чурчхела, что ты там забыл?

– Сам такой! Иди куда шёл, на…!

Райка посмотрела наверх. В сумерках не разглядеть, кто там в ветках сидит, но раз Витя стал обзываться – всё понятно: Рустам. Нахохлился, как старый ворон с перебитым крылом. Таких мальчишек Рая не видела дома, в деревне.

Витька сплюнул:

– Пошли уже.

– А он?

– Да скажу я бабке его, не ссы, – но через квартал свернул в противоположную сторону. Райка заметила.

Девчонка тащила лестницу, пыхтела, ругалась на себя и радовалась, что темно.

– Эй, ты! Слезай. Что ты там забыл?

– Мурзика. Он спасался, от собак запрыгнул. Забрался, вон как высоко, орал. А я… я за ним. Сюда – не страшно, вниз – не могу. На, держи, – мальчишка, наконец, спустился и сунул Раечке кота, – давай лестницу отнесу.