Когда исчезает страх
Шрифт:
— Не надо. Я уверен — Ира не погибла. Буду ждать ее.
— Жди, пожалуйста. Но разве это мешает поболтать, приятно провести время? Нам ведь на жизнь отпущено не много лет. Повторить не дадут. Или ты в монахи записался?
— Не записался, Зося, но хотелось бы без соблазнов. Так будет верней.
— У тебя преувеличенное понятие о верности, — недовольно заметила она. — Ты, конечно, меня презираешь?
— Тебя? Нет. Есть натуры, которым всё дозволено. Не знаю только, выигрывают ли они от этого. Честно говоря, я не понимаю ваших отношений с Яном. С кем ты останешься после войны?
— Еще не известно. Но если я вернусь к Борису, то без надрыва и стенаний. Ведь мое останется при мне? Он будет обожать меня за то же, за что обожал прежде. А у тебя, по-моему, взгляды старомодные. Летчик с постным лицом схимника — неприятное зрелище.
— Проняла, сдаюсь, — чтобы не ссориться с Зосей, поднял руки Кирилл. — Приглашай, но из таких, которые в первый вечер на шею не кидаются. И предупреди — танцевать не умею, веселить не буду.
— А я позову Марию Николаевну. Она вроде тебя, ждет своего Кузю и на других внимания не обращает.
— Во! Такая по мне.
— Зря сдаешься, — упрекнул его Ян. Ему не понравились возражения Зоей. — Я бы на твоем месте еще крепче держался. Ирина стоит этого, не чета другим.
— Кому это другим? — не без угрозы поинтересовалась Зося.
— Всяким разным, — отшутился Ян. — Кирилл знает, о ком я речь веду.
— Меня, надеюсь, не касается?
— Нет, боже упаси! Ты же неприкасаемая.
— Да. В этом ты убедишься… и не позже одиннадцати часов.
— Твои слова надо понять, как наказание? — спросил Ян.
— Наоборот — поощрение для добродетельных, — сверкнув глазами, ответила Зося.
Мария Николаевна оказалась белокурой толстушкой. На ней было такое же темно-синее платье военного покроя, как у Зоей, с серебристыми интендантскими погонами.
— Я очень рада посидеть с вами в столь торжественный день, — сказала она. — Зося Антоновна обо всем меня предупредила. Наши убеждения сходны, Кирилл Андреевич. Можете даже не занимать меня. Мы с вами просто будем добрыми друзьями, которых война неожиданно свела в Заполярье.
У Марии Николаевны был ясный и веселый взгляд. Она казалась предельно естественной. В ее поведении не наблюдалось ни чопорности синего чулка, ни жеманства застенчивых девиц, ни наигранной бесшабашности Зоей. Ничего искусственного. Она даже не подкрашивала губы. От нее веяло опрятностью и еще чем-то материнским. За столом сразу создалась дружеская и какая-то домашняя обстановка.
Мария Николаевна расставила вино и закуски по-своему, затем стала намазывать маслом хлеб, делать бутерброды, обильно уснащать их кружочками сочного лука и приговаривать:
— Это чтобы цинга не одолела.
После каждой выпитой рюмки она заставляла закусывать.
Ян с Зосей при ней не пикировались. И Кирилл старался быть покладистым. Мария Николаевна ему нравилась своей простотой и удивительной душевностью.
В порыве уважения он неловко поцеловал ей руку у запястья. При этом сильно смутился.
— Чего вы так покраснели? — спросила Мария Николаевна.
— За всю жизнь я впервые целую руку, — признался он. — У нас это почему-то считалось позорным. Теперь вижу, что был идиотом.
— Никогда не стыдитесь добрых порывов. Было бы ужасно, если бы люди не умели выражать их.
Зосе явно было скучно. В одиннадцатом часу она вдруг поднялась и, стараясь быть вежливой, сказала:
— А сейчас мы попросим мужчин проводить нас в общежитие и… отправиться к себе на аэродром. Пароход отходит в одиннадцать двадцать.
Чувствовалось, что она зла на Кирилла и Яна. Зося не так собиралась провести этот вечер.
Глава двадцать четвертая
В концлагере — среди немок, датчанок и француженок — о русских военнопленных женщинах вначале распространялись нелепейшие слухи. «Ротармейки» были для них представительницами иного, незнакомого мира, женщинами, сражавшимися с оружием в руках. Многие всерьез полагали, что русские, как древние амазонки, не имеют правой груди, могут скакать на диких степных конях и, стоя в седле, стрелять из ружей. При встречах «ротармеек» внимательно разглядывали, а некоторые датчанки даже пытались ощупывать их.
— Вот тебе и датчане! — возмущалась рослая санитарка Дуся Колпакова. — Хуже дикарок. Сколько еще некультурных на Западе…
Как-то после вечернего аппеля Юленька прибежала в барак и шепотом сказала Ирине:
— Там какая-то русская спрашивает старшую. Может, ты поговоришь с ней?
За тамбуром стояла женщина лет тридцати. Платка на ней не было. Короткие, чуть вьющиеся волосы чубиком свисали надо лбом. Смуглое скуластое лицо, с ямочкой на подбородке, располагало к себе не женской, а, скорей, мальчишеской смелостью.
— У нас нет старших, — сказала Ирина. — Чего вы хотите?
— Первым делом познакомиться… Ольга Новожилова, — представилась она. — Я из Орши, работала инженером в Западной Белоруссии. В здешнем лагере больше года.
— Я ленинградка, была летчицей, зовут Ириной.
— Я пришла предупредить, — сказала Новожилова. — Вы недавно всех потрясли своим бесстрашием и стойкостью. Но больше так отчаянно не демонстрируйте свою непокорность. Вас истребят в штрафблоках и бункерах.
— Вы думаете, что лучше быть покорными?