Когда исчезает страх
Шрифт:
— Я так не думаю и к покорности не призываю. Бороться надо, но не так открыто и, простите за правду, по-детски отчаянно. Мы должны быть хитрей, не песнями пронимать нацистов, а чем-нибудь другим. Не поймите меня превратно, я не против песен, родная песня поднимает дух, но если мы будем только петь, — грош нам цена.
— Что же вы предлагаете?
— Мы с вами еще мало знакомы, — уклонилась от прямого ответа Новожилова. — Советую для начала сколотить хотя бы небольшую группку из таких, которые не предадут. Испытайте единомышленниц на каком-нибудь небольшом деле. Ячейкой легче переносить тяготы лагерной жизни.
Дольше стоять за тамбуром было рискованно. Новожилова, условясь с Ириной встретиться через три дня, пожала руку и ушла.
Вернувшись в барак, Ирина задумалась: с кем же поговорить? Пожалуй, с Еваргиной? Она смелая и умная. Изворотливость юристки пригодится. На вид не глупа и очень смела санитарка Дуся Колпакова. Может понадобиться и фельдшерица Тася Шеремет. Но в первый день говорить с кем-нибудь Ирина не решилась.
Кроме «ротармеек» в бараке появились «библейки» — католические монашки из Польши, жены советских пограничников, прибывшие из Львова, и немки-уголовницы. Немки, попавшие в концлагерь из тюрем, почти все становились «капо» — младшим начальством, бригадирами рабочих команд. То, что им не разрешалось на свободе, здесь поощрялось: уголовницы могли избивать заключенных, обворовывать, издеваться.
Всё же самой свирепой в бараке была рябая помощница блоковой — Манефа Дубок. Где-то под Ломжей она попалась на скупке краденого немецкого обмундирования и была осуждена на четыре года концентрационных лагерей. Надеясь сократить срок заключения, Манефа выслуживалась перед гитлеровцами и больше всех распускала руки. Кулаки у нее были костлявые и тяжелые. Била она по лицу и в грудь, да так, что рослые женщины не могли удержаться на ногах. В бараке с первых дней ее возненавидели и прозвали Лошадью.
Манефа шпионила за всеми и только перед фельдшерицей Тасей Шеремет она почему-то заискивала и даже обращалась к ней на «вы». Ирина не могла понять: чем вызвано такое подобострастие? Позже стало ясно: Лошадь боялась заболеть и попасть в ревир — лагерную больницу. Заболевшие блоковые не имели преимуществ, их ждала участь обычных заключенных. Манефа надеялась, что «докторша» сумеет ее вылечить в бараке и спасти от ревира.
Когда кончился карантин, заключенных расписали по командам и стали посылать на тяжелые работы: сгружать с железнодорожных платформ металлический лом, привозимый с полей войны, и разбирать его для плавки: сталь и чугун стаскивать в кучи, алюминий и латунь укладывать в ящики.
В течение дня полагался только один перерыв — на обед. В остальное время не разрешалось ни присесть, ни разогнуться, ни поговорить с соседками.
В лагерь женщины возвращались едва волоча ноги. Вечерний аппель длился долго. Лагерницы с трудом выстаивали на плацу. У всех в голове была одна мысль: скорей бы дотащиться до нар, упасть на жесткий матрац и хоть на несколько часов забыться.
От такой жизни можно было превратиться в презираемых «смукштуков» — существ неопределенного возраста, потерявших человеческий облик. «Смукштуков» узнавали по шаркающей походке, неопрятному виду и блуждающему взгляду. «Смукштуки» готовы были накинуться на любую еду, вылизывать миски, выпрашивать огрызки, подбирать кухонные отбросы. На них уже не действовали ни побои, ни ругань.
«Довольно приглядываться, пора начинать, — решила Ирина. — Для начал надо хотя бы обезвредить Манефу».
Большинцова посоветовалась с Надей Еваргиной и Тасей Шеремет, кого можно бы выдвинуть в помощницы блоковой вместо Лошади. Подруги назвали Нюру Сегалович. Она до войны преподавала в десятилетке немецкий язык и была женой пограничника.
Они втроем тут же договорились, как будут действовать.
По общему уговору «ротармейки» стали делать вид, что Манефа путано и неверно передает приказания «ауфзерок» и капо. Немки злились на Лошадь за бестолковщину и вынуждены были обращаться к Сегалович. Та, словно передавая нечто новое, в сущности дублировала перевод Манефы, но русские обрадованно кивали головами: наконец-то все стало понятным.
Манефа Дубок сперва недоумевала: что такое происходит? Потом сообразила: у «ротармеек» сговор, подкоп под нее! При надзирательницах она накинулась на Сегалович:
— Ах ты паскуда! Кто научил обманывать?
Ударив Сегалович по лицу, взбеленившаяся Лошадь стала кричать:
— У них сговор! Она говорит то же самое, что и я. Вот спросите у докторши… докторша не даст соврать.
— Я тоже не всегда понимаю помощницу блоковой, — сказала Шеремет.
Манефа была потрясена: она надеялась, что «докторша» ее поддержит, и вдруг такое коварство!
— Ну погоди, змея, — пригрозила Дубок. — Теперь ты раньше меня попадешь в ревир.
Надо было выжить Лошадь из барака. За это взялась Дуся Колпакова. Она подговорила своих девчат, и те чуть ли не каждую ночь то насыпали Манефе в постель угольную гарь, то склеивали смолой волосы, то наливали в башмаки воды.
Почти каждое утро слышалась хриплая ругань Лошади.
— Убью, если поймаю! — вопила она.
Иногда Манефа ревела от злости, но немкам не жаловалась. Она чувствовала, что против нее действует не один человек, а сплоченная группа, и боялась более злой проделки.
Как-то ночью «ротармейки» проснулись от крика:
— О боже мой! Что сделали проклятые! Ой, глазыньки! Ой, ничего не вижу…
Все женщины притворились спящими: никто, кроме Хильды Циппман, не поднялся. Блоковая зажгла свет и, растолкав кого-то из девчат, послала за Шеремет.
Ирина приподнялась на своих нарах и увидела растрепанную Манефу, которая, как слепая, брела по проходу и причитала:
— Ой, глазыньки… Ой, мои ясные… Докторша! Да Где же она, докторша?..
— Что с вами? — спросила Шеремет.
— Ой, милая! Я не спала… поймать хотела проклятых. Одну за руку успела схватить, а она мне в глаза… Ой, не могу, режет как стеклом!
По рябому лицу Манефы текли черные слезы. Глаза ее были засыпаны толченой угольной гарью. Шеремет с трудом прочистила и промыла их.
Хильда стала допытываться у Манефы: кто это сделал?
— Не знаю… не знаю! — вдруг заголосила Лошадь. — Что они, проклятые, со мной делают! Сами в бункере сдохнут и людей за собой тянут.
— А вы с другими человечней обращайтесь, — посоветовала ей Шеремет, — тогда и вас никто не тронет.