Когда исчезает страх
Шрифт:
— Я не предательница.
Ирина была так измучена, что почти не ощущала боли, когда рослые гестаповки принялись хлестать ее плетками. Только один раз она выкрикнула дорогое ей имя.
— Кто? — переспросила переводчица.
— Кирилл, милый, отомсти этим гадинам!
— Заговаривается. Прекратите! — приказал лейтенант.
Пришла незнакомая надзирательница. Вместе с медицинской сестрой они подняли Большинцову и вывели на улицу.
Ночь была морозной, но Ирина не почувствовала холода. Все тело горело словно в огнё.
«Держись, Ира! — твердила она себе. — Эсэсовки не должны видеть тебя ослабевшей». Стиснув зубы, Большинцова выпрямилась, откинула со лба волосы и взглянула на небо. Оно было усыпано крупными звездами — зелеными, голубыми, пунцово-красными.
Вдыхая морозный воздух, она подумала: «Какое счастье, что я сумела вытерпеть… Какое счастье…»
В лагере Большинцова убедилась, что вытерпеть можно многое. Сердце ее словно покрылось спасительной коркой: до каких-то пор она могла страдать, а дальше наступало бесчувствие.
После допроса Ирина не могла подняться и попала в ревир.
Все тело у нее саднило и горело, словно она лежала в муравейнике. Ей трудно было повернуться, шевельнуть головой: мгновенно в уши врывалось жужжание, стены начинали вращаться и мелькать с такой быстротой, что летчице становилось дурно. Есть она не могла, губы у нее были разбиты. Ирина лишь с трудом глотала воду.
С ней никто не разговаривал. Сиделка — монашка из Польши, подававшая воду, бормотала только молитвы. Ирина потеряла счет времени.
Не то днем, не то вечером у ее постели появилась белокурая женщина со щербинкой между передними зубами. На вид ей было лет тридцать пять. Докторский халат она носила поверх полосатого платья.
«Своя, заключенная», — поняла Большинцова.
Женщина осторожно отбросила одеяло, взглянула на исполосованное тело Ирины и, словно от боли, закусила губу.
С помощью монашки врачиха повернула летчицу на живот и мягкими прохладными пальцами начала ощупывать.
— Потерпите, — сказала женщина по-немецки. — Переломов, кажется, нет.
— Езус Христус, — бормотала монашка. — Як так можно. Цо зробили, пшкленте…
Отослав сиделку, белокурая врачиха принялась чем-то смазывать рубцы и ссадины. При этом она низко наклонилась и тихо произнесла:
— Катрин… Катюш.
— А-а?
— Не отчаивайтесь, мы постараемся вас спасти. Товарищ Анна знает, как вы держались на допросе. Она сообщит вашим подругам. Я дежурю до утра. Если понадоблюсь — зовите врача Ирмхен. Крепитесь, не поддавайтесь болезни… я наложу компресс…
«Значит, организация не разгромлена, — с радостью подумала Ирина после ее ухода. — А вдруг подослали провокаторшу? Ну конечно! Как могла узнать Анна о моем поведении на допросе?»
В беспокойстве она приподнялась на локтях и стала всматриваться в соседок по палате: «Не лежит ли кто из своих?» На койках стонали и бредили на разных языках незнакомые ей женщины. У одних лица были желтые, обескровленные болезнями, у других — обезображенные синими отеками и багровыми пятнами. «Этим уже не вернуться в бараки, — думала Ирина. — Как же предупредить Анну и других?..»
Ночью Ирмхен обложила спину Ирины компрессами. Саднящий зуд стал постепенно стихать. Ирина повернулась к врачу лицом и, глядя в глаза, спросила:
— Вы давно связаны с Анной?
— Около года, но лично не приходилось встречаться. Мне передают ее поручения.
«Знает, но не встречалась. Странный ответ. Это, видимо, на тот случай, если я попрошу описать внешность Анны. Хитра!»
— А как Анне стало известно о моем поведении на допросе?
— Через связную. Я сообщила ваш номер и описала внешность.
— Но до этого вы меня не знали?
— Да, впервые услышала о вас позавчера ночью, — сказала она. — Проговорилась эсэсовка, приходившая за санитаркой. Она и сегодня справлялась о вашем состоянии. Видимо, потребуют еще раз на допрос.
— Значит, вы выполняете их приказ?
— Приказ своего сердца. Слушайте внимательней. Нам надо, чтобы дежурные эсэсовки вас считали безнадежной. Днем ни с кем не разговаривайте, делайте вид, что вы в беспамятстве. Завтра чили послезавтра вас вынесут из палаты. Не пугайтесь, если попадете в мертвецкую. Там мы сумеем обменять вас на любую заключенную, скончавшуюся в бараке.
Днем Ирине почти не пришлось притворяться. Температура оказалась ниже нормальной. Ногти на руках посинели. Она лежала пластом, отказываясь от пищи и делая вид, что ей не хватает воздуху. Порой Большинцова как бы теряла дыхание, и при этом сердце ее действительно замирало.
— Матка боска, Езус свентый… — шептала монашка.
Ирина приоткрывала глаза и, шевеля губами, словно желая что-то сказать, шарила расслабленной ладонью по одеялу, как это делали умирающие.
Дежурная сестра набрала в шприц камфары, но не решилась впрыснуть, послала за шеф-врачом.
Он пришел рассерженным, так как не имел привычки появляться в палатах до субботнего обхода. Пыхтя и отдуваясь, этот мясник взглянул на температурный листок, взял руку больной и, видимо не прощупав пульса, бросил ее.
— Камфару не применять, — сердито сказал он сестре. — И прошу меня больше не тревожить.
— Она из допрашиваемых, — пыталась оправдаться медичка.
— Выполняйте то, что приказывают.
— Простите, герр доктор.
До вечерней смены к Большинцовой никто больше не подходил.
Стали разносить ужин. Ирине очень хотелось есть, запах картофельной похлебки вызывал слюну, но, когда монашка попыталась приподнять ее голову и покормить с ложки, она застонала и закатила глаза.
Старуха сокрушенно вздохнула, перекрестилась и тут же с поразительной быстротой съела все, что принесли больной. Так, видно, поступали все сиделки.