Когда любовь была «санкюлотом»
Шрифт:
В алтаре звякнул колокольчик.
Все прихожане встали, кроме мадемуазель Флипон, которая была так увлечена чтением своего молитвенника, что забыла, где находится. Мать тихо окликнула се, и девочка так резко встала со скамьи, что книга упала на пол и обложка оторвалась.
Муж и жена Флипон с ужасом увидели, что это вовсе не благочестивая книга…
Что же читала с таким увлечением во время мессы эта девочка вместо привычных молитв? Какую-нибудь детскую книжку? А может быть, кукольную историю? Или, на худой конец, любовный роман?
Нет. В свои девять
Эта чудо-девочка никогда не играла, как другие дети. К девяти годам она прочла Библию, «Граждаские войны» Апьена, «Трактат об образовании девиц» Фенелона, обширный «Трактат о геральдике», заметки о «Турецком театре», «Введение в праведную жизнь», «Коментарии» Цезаря и многие другие весьма серьезны книги…
Ее родители, не получившие особого образования смотрели на свое чадо со смесью восхищения и тревоги.
Однажды вечером, когда господин Флипон сокрушался, видя, что Манон бросила игрушки и читает «Воспоминания» Луи де Понтиса, госпожа Флипон сказала ему:
— Мы должны радоваться, что она так любит читать. Мы не сумеем дать Манон большого приданого, но благодаря своим знаниям она сможет выйти замуж за молодого, богатого и умного юношу…
Увы! Одно любопытное происшествие разрушило надежды госпожи Флипон, предопределив судьбу будущей вдохновительницы жирондистов.
Манон, учившаяся граверному делу, отправлялась иногда в мастерскую, где господин Флипон учил своему делу подмастерьев. Она точила там свои инструменты или делала наброски.
Именно там и произошло знаменательное событие.
Послушаем, как она сама описывает сцену, так сильно повлиявшую на ход революции, которую Сент-Бев назвал «бессмертным актом бесстыдства».
«Среди учеников отца, — пишет она, — самому младшему было лет пятнадцать-шестнадцать. Он мог совершенно спокойно отвлечься от занятий и был всегда готов оказать мне какую-нибудь мелкую услугу, которую я принимала с благодарностью. Его родители жили не в Париже, и моя мать была очень добра к этому мальчику. Поэтому он был для меня не таким чужим, как все остальные, и я относилась к нему с той простотой, которая свойственна невинности и так опасна для нее.
Я совершенно не боялась ходить в мастерскую, если у меня там было какое-нибудь дело, даже если этот мальчик был там один. Я никогда не осмелилась бы подступить так в отсутствие отца, если бы в мастерской кто-то другой. Моя мать занималась своими делами в квартире, готовила в кухне еду и не всегда замечала как я вхожу в мастерскую.
Однажды вечером, когда я пришла по какому-то делу в мастерскую, этот юноша работал за столом под лампой. Я подошла, чтобы взять то, что мне было нужно, тогда он взял мою руку, как будто играючи, и, потянул под верстак, заставил прикоснуться к чему-то невероятному».
Манон никогда не видела голого мужчины и понятия не имела о том предмете, который молодой человек столь развязно положил ей в руку. Она вскрикнула от ужаса, решив, что под столом какой-то незнакомый зверь.
Ужасно напуганная, она попыталась вырвать у него руку. Но юноша, не выпуская ее руки, засмеялся и тихо сказал:
— Да тише, глупая! Чего вы испугались? Какое безумие! Разве вы меня не знаете? Я вовсе не злой! Сейчас прибежит ваша мать и станет ругать меня за то, что я напугал вас, а ведь я только показал вам то, о чем ей хорошо известно…
«Взволнованная и сбитая с толку, — продолжает госпожа Ролан в своих воспоминаниях, — я по-прежнему пыталась отнять у него руку и уйти прочь; он, продолжая держать меня за пальцы, поворачивается на стуле, открыв моим глазам предмет, который так меня напугал. Я отворачиваюсь в сторону.
— Послушайте, мсье, но это же ужасно!
Я продолжала вырываться, пытаясь убежать.
— Ну ладно, мадемуазель, успокойтесь. Мне жаль, что я рассердил вас. Простите меня и никому ничего не говорите, я не хотел обидеть вас. По-моему, нет ничего страшного в том, чтобы показать предмет, который каждый день видишь на рисунках. Вы, конечно, можете пожаловаться, и меня накажут.
— Боже, я никому ничего не скажу, пустите же меня…
Он выпустил мою руку, и я убежала. Я спряталась в своей комнате, не в силах успокоиться, и вдруг услышала, что меня зовет мама. Я была в растерянности, мне нужно было подумать, но пришлось идти. Я вбежала в комнату матери, задыхаясь от волнения.
— Что с тобой, дитя мое? Ты так бледна…
— Я не знаю… Я хочу выпить воды.
— Что у тебя болит?
— Ничего, мне просто не по себе.
Ноги подо мной дрожали, но я выпила воды и шла в себя, успокоила мать и спросила, что она хотела мне поручить».
Дерзкая выходка молодого подмастерья господин Флипона еще долго тревожила душу Манон. Она пыталась понять, для чего же предназначена та «удивительная штука», до которой она дотронулась и которая так ее испугала…
«С большим трудом я навела порядок в своих мыслях; каждый раз, когда я пыталась спокойно поразмышлять о той странной сцене, непонятное волнение мешало мне. В конце концов, разве он сделал что-нибудь дурное по отношению ко мне? Нет. Расскажу ли я кому-нибудь об этом происшествии? Но я не знала как рассказать… Должна ли я сердиться на него? Я сомневалась в этом. Сравнение с рисунками казалось мне ошибочным, и это удивляло меня; к делу примешивалось любопытство, и все эти мелочи рассеяли мое дурное настроение.
Я долго не ходила в мастерскую, но встречалась с молодым человеком за обедом: мой отец сажал за семейный стол его и еще двух своих учеников, но ничто не могло нарушить патриархальности этих трапез.
Нетерпеливый юноша сумел подстеречь меня одну в кухне.
— Вы сердитесь на меня?
— Конечно.
— Но ведь я не сделал ничего плохого.
— Вы сделали отвратительную вещь.
— Вовсе нет; ваша мама точно так же играет с вашим папой и совершенно ничего не боится.
— Фу, вы говорите неправду! Это совершенно неприлично.