Когда мы были детьми
Шрифт:
– Покайся, грешник, покайся… – настойчиво твердили они. – Не упусти последний шанс. Геенна огненная ждет тебя! Отрекись от ереси, не искушай терпение Господне…
Но осужденный лишь тряс головой и иногда невнятно мычал.
– Совсем в ереси погряз, – с осуждением сказал мясник. – Покаяться мог бы, послушать святых отцов.
– Мог бы, – громко согласился сероглазый, вызвав этим недовольный взгляд дона Диего. – Если бы язык вчера не выдрали. Переусердствовал палач.
Мясник с испугом поглядел на него и только плотно сжал губы. Тем временем осужденный прошел по
– Папа, а еретику будет больно? – снова раздался детский голос.
– Будет, будет, – скороговоркой заговорил крестьянин. – И поделом ему. Смотри внимательно – только так с врагами веры и можно.
– А почему он не уйдет?
– Потому что привязан. Да и кто ж ему даст… Ты смотри, смотри, потом спросишь.
– А ему…
– Да замолчи уже! – с отчаянием прикрикнул отец, косясь на человека в черном, который, казалось, был полностью поглощен зрелищем. – Вот ведь послал бог наказание.
Инквизитор в последний раз поднес к губам осужденного распятие и отошел от столба, задевая хворост полами сутаны. Двое помощников палача быстро забросали проход, и осужденный оказался в сплошном коричнево-сером круге. В руке у палача появился факел. Пламя было почти невидно в ясном пронизанном солнечным светом воздухе, и лишь по колеблющемуся мареву было понятно, что факел уже зажжен.
– Бесполезно, друг мой, бесполезно, – снова сказал сероглазый.
– Но ведь они не всегда были такими, – горячо прошептал дон Диего, не отводя завороженного взгляда от факела.
– Поверьте мне, всегда. Всегда были и всегда будут.
– Нет, даже эти, именно эти люди. Они ведь когда-то были детьми. Если бы они могли вспомнить. Хотя бы на миг!
– Зачем же вспомнить? – отозвался сероглазый. – Можно и лучше. Заодно и покончим с этими давними спорами. Только все это напрасно.
И он, будто что-то вспоминая, прикрыл веки.
– Не смейте этого делать, – неожиданно веско сказал дон Диего, глядя на него. – Во-первых, это просто запрещено. Во-вторых, это бессмысленно. Вы меня слышите? Не смейте этого…
Палач склонился над хворостом. И в этот момент сероглазый глубоко вздохнул и, словно стряхивая с пальцев невидимую воду, резко разбросал пальцы правой руки.
Словно тяжелый вздох пронесся над площадью. Прошелестел еле слышный пощелкивающий звук. И стало очень тихо. Собравшейся с утра толпы больше не было. Вместо нее площадь заполняли дети. Море детей. Они стояли, щурясь от яркого солнца, и на их лицах не было ничего кроме недоумения. Лет пять-шесть, не старше. Мальчики и девочки. Одетые так, как будто они пришли поиграть во взрослых. Крошечные костюмы ремесленников всех сортов, потрепанные одежды крестьян, мундиры солдат, красочные платья знати, черные рясы монахов сплетались в пестрый узор. А в центре площади, которая теперь казалась еще огромнее, окруженный со всех сторон наваленным хворостом стоял у столба мальчик со связанными за спиной руками. С его длинного, до пят, санбенито смотрели горящими глазами ехидные смеющиеся рожи. Ветер ласково шевелил каштановые волосы. По перекосившемуся сморщившемуся лицу было видно, что сейчас он заплачет.
Ставшая очень высокой стена хвороста отделяла его от группы детей в черном. Возле них, широко расставив ноги и с трудом удерживая факел, стоял крепко сбитый лобастый мальчик в костюме палача. Он, не отрываясь, смотрел на столб и шевелил губами, что-то неслышно говоря. Площадь была затоплена молчанием. Лишь вдалеке поскрипывала мотающаяся на ветру створка ставень, да всхрапывали стреноженные лошади.
– А-а-ааа… А-а-ааа… – вдруг протяжно и тонко закричал мальчик у столба. – Ма-ама!
Оцепенение исчезло. Вся площадь мгновенно пришла в движение. Мальчик-палач, отбросив факел, принялся разгребать хворост. От дрогнувшей группы в черном отделилась фигурка и, держа в руке тяжелое распятие, кинулась к нему на помощь. Остальные бросились врассыпную.
– Мама! Мама! – раздавалось в толпе, начиная сливаться в многоголосый плач. Кто-то громко завизжал.
– Хватит! Сейчас начнется давка! – страшным шепотом сказал мальчик, стоявший на месте дона Диего.
Рослый сероглазый мальчуган кивнул и, не отрывая взгляда от того, что происходило у столба, опять стряхнул невидимые капли.
– Ну, дела… – произнес низкий бас мясника, когда гул немного утих и стали слышны отдельные голоса. – Спаси и сохрани, Господи…
Спаси и сохрани.
– Как же это? – слышалось вокруг. – Ведь дети были, дети!
– Нечистый попутал… Все его дела. Не зря этих жгут.
– А руки-то, какие были! Руки…
– Почудилось, почудилось все. Жарит страшно, вот и привиделось.
– А ну отойди! Куда прешь-то? Куда прешь?
– Смотрю, а жена – дите малое. Как есть дочка наша. Только ростом пониже будет.
– Не верю я этому. Не могло этого быть. Не могло.
– Говорю же: почудилось.
– Да куда ты все время прешь, скотина?!
– Смотри, смотри! Да не туда – на столб.
А у столба по-прежнему стоял со скрученными руками осужденный. Ничто кроме коротких каштановых волос не выдавало в нем того ребенка, который минуту назад испуганно звал маму. Запавшие глаза, обведенные темными кругами, тоскливо смотрели на помощников палача, которые заботливо поправляли разворошенный хворост. Подобравший же факел палач стоял в нерешительности. Он искоса погладывал на инквизитора, переминался с ноги на ногу, но не зажигал костер.
– Что стоишь?! – грозно спросил инквизитор, надвигаясь на него. – Не знаешь, что с осужденными еретиками делают?
Палач смиренно опустил голову.
– Но… когда мы были детьми… – неуверенно начал один из монахов. И тут же замолчал, словно осознав нелепость своих слов.
– Когда мы были детьми, – каркающим голосом сказал инквизитор, – мы не знали, что есть наш долг! Испугались?! Духом ослабли?! Искушение снизошло на нас свыше ниспосланное. Веру нашу проверить, души укрепить – вот что таинство это сделать должно. Тверже камня веру сделать… Сомневающихся указать, – многозначительно добавил он, взглянув на монаха, а затем обводя взглядом притихшую толпу. – А ну, палач! Что медлишь? Или на место его захотел?