Когда мы состаримся
Шрифт:
Так что в данном случае имело место двойное посягательство, дававшее все основания для афронта.
Борча меж тем была сама любезность, сама приветливость (вернейшие признаки того, что женский гнев вступил в грозную последнюю стадию).
Видеть перед собой улыбающуюся даму с миской вареников, слышать вежливые слова: «Откушайте, прошу вас», точно зная, что ты на волосок от катастрофы, что миг один — и вареники полетят тебе в лицо… Это поистине ужасно.
Заседатель покрылся холодным потом.
— Но уж это должно вам по вкусу прийтись. Ленивые
— Вижу, милая, что вареники, вижу, — приговаривал заседатель, не зная, как быть, куда деваться. — Да только в роду у нас никто ещё не лакомился варениками — после кофе.
Заседатель даже зажмурился в ожидании громового удара. Но — чудо из чудес! — катастрофы, казалось бы неминуемой, не последовало.
Нашёлся другой предмет, который отвёл, притянул гром и молнию к себе.
Усевшийся за стол исправник не успел ещё пригубить своего кофе, только что положив в него сахару; у него, значит, не было предлога отказаться.
— Откушайте… Прошу…
У исправника волосы дыбом встали от этого требовательного взгляда. Выбора не было: или самому варениками подавиться, или это стоящее перед ним апокалиптическое чудовище его проглотит в наказание за грехи сотрапезников. Съесть… но это решительно невозможно. Хоть на плаху, хоть на костёр — кусок в глотку не лезет.
— Простите… тысяча извинений, сударыня, — пролепетал он, судорожно отодвигаясь вместе со стулом от разгневанной фурии, — но я так плохо чувствую себя, ничего есть не могу.
Тут и грянула буря.
Любезная хозяйка поставила миску на край стола и, уперев руки в боки, разразилась следующим монологом:
— Не можете? Ах, бедняжечки! Ну ещё бы. Накушались, поди, до отвалу там, насупротив, — у той цыганки.
Оба гостя едва не поперхнулись горячим кофе. Заседатель — от смеха, исправник — от страха ещё пущего.
И то сказать: страшна женская месть за причинённую обиду.
Добряк исправник почувствовал себя жалким школьником, избитым сверстниками, да ещё трусящим, как бы не узнали дома.
На его счастье, явился капрал, доложив, что приказ соскрести кощунственные рисунки исполнен и лошади поданы. Он, кстати, тоже сполна получил своё — на кухне, где Борча, расспрашивая про начальство, заодно и его отчитала: провалитесь вы, дескать, все в тартарары, и твою, видать, милость цыганочка подпоила, винищем так и разит.
Ох уж эта цыганочка!
Никогда ещё его благородие господин исправник не усаживался в коляску с б'oльшим облегчением. Поскорее бы прочь, подальше от этого дома, от этих треклятых ланкадомбских усадеб.
Лишь когда коляска далеконько уже пылила по дороге, отважился он на вопрос:
— Что же, уважаемый, хозяйка та — и взаправду цыганка?
— Взаправду, ваша милость, взаправду!
— А как же это вы, уважаемый, мне даже не сказали?
— А вы, ваша милость, не спрашивали!
— Вот, значит, уважаемый, почему вы по траве-то со смеху катались?
— Поэтому, ваша милость, поэтому.
— Ну, что же, — вздохнул исправник тяжело, — жене моей хоть, по крайней мере, не говорите,
V. Звериное логово
В те поры об урегулировании Тисы [76] не приходилось и мечтать, оно даже не вступило в стадию «pium desiderium», благих пожеланий. Равнину вокруг Ланкадомба, где простираются ныне свекловичные поля, пропахиваемые четырехрядными дисковыми боронами, покрывало ещё необозримое болото. Подходило оно прямо к Топанди под огороды, от которых отделялось широкой канавой. Сужаясь и виляя, терялась эта канава в густом камыше и в засушливые годы превращалась в подобие протоки, по которой сбегала в Тису болотная вода. В дождливое же и паводковое время вода, естественно, устремлялась в обратную сторону, вверх по тому же руслу.
76
Имеется в виду осущение земель в бассейне реки Тисы (работы начались в 1846 г.).
Всё огромное болото до ближайшего села было владением Топанди и вместе с прилегающими изволоками составляло десять — двенадцать квадратных миль. После сильных морозов сюда ходили жать камыш, а лисьи и волчьи облавы подымали великое множество зверя. Охотники со всей округи с утра до вечера выслеживали по берегу лысух либо вдоль и поперёк бороздили болото в своих душегубках: что кому больше нравится. Всякой водоплавающей птицы стрелялось тогда невесть сколько, беспрепятственно и невозбранно.
Один из предков Топанди разрешил даже добывать здесь торф. Но теперешний владелец запретил этот вид отечественных промыслов, коим местность была совершенно обезображена. Возникшие же после добычи ямины ещё пуще заболотились, став смертельной угрозой и для двуногих, и для четвероногих.
Тем не менее прямо посередине болота высился громаднейший стог сена, различимый глазом и с террасы Топанди. Сметали его лет десять — двенадцать назад; на редкость сухое лето позволило тогда обкосить все, какие можно, кочки и бугры. Но зима выдалась мягкая, к стогу ни на телеге, ни на санях оказалось невозможно подобраться. С тех пор сено успело сопреть; с сопревшим с ним не стоило и возиться — так оно и осталось там, совсем побуревшее, а сверху поросшее даже мхом и травой.
— Гляньте-ка, видите этот стог? Наверняка кто-то облюбовал там себе пристанище, — говаривал Топанди собутыльникам-охотникам, глазевшим на примеченную ими гору сена. — Я часто там струйку дыма вижу по вечерам. Что ж, славное местечко, ничего не скажешь! И от дождя защита, и от стужи, и от жары. Сам бы там поселился с удовольствием!
Собутыльники, охотясь, несколько раз пытались подобраться к стогу, но безуспешно. Лодку не подпускал кочкарник, а кто отваживался на своих двоих пуститься через него, рано или поздно срывался, и спутникам лишь с большим трудом удавалось на верёвке вытянуть пострадавшего из бездонной пузырящейся мочажины.