Когда он проснется
Шрифт:
Вспоминая тот отрезок своей жизни, Елена Александровна не могла понять, как они, умные, в принципе честные и интеллигентные люди могли так жить? У нее был свой круг общения, настоящих друзей, с которыми она могла посплетничать на кухне за бутылкой токайского, послушать Галича и Высоцкого, повздыхать: да, конечно, это не Рио-де-Жанейро… У ее сослуживцев и знакомых в холодильнике всегда находилась лишняя баночка красной икры, да и сама Елена Александровна не нуждалась: государство находило способы поощрить свой «передовой отряд». Премии там разные, прогрессивки, надбавки… Конечно, Мартемьянова не могла не видеть, что большинство людей живет иначе: в провинции это куда заметнее, чем в больших городах. Но она, как и многие, находила этому множество объяснений. А потом и вовсе привыкла. Ей казалось, что так всегда было, есть и будет. Что-то вроде закона природы.
…Так жить она привыкла со школы. Еще там, сидя за партой, она прекрасно понимала, что учителя ставят ей пятерки по алгебре или химии не потому, что она преуспела в этих науках, а за то, что она, Лена Мартемьянова, отличница и секретарь комитета комсомола, и если не она, так кто же?..
И вот эта история… Елена Александровна много и часто думала о случае с бабой Верой. Особенно после того, как умер ее младший сын Тимошка…
10
Вернулся домой я во втором часу ночи. Маша, свернувшись калачиком, спала на диване. Я укрыл ее шерстяным пледом и несколько минут спустя лег спать и сам.
Несмотря на все передряги этого длинного дня и сильную усталость, я никак не мог заснуть. Итак, я втянулся в странную историю, никак не связанную с моей настоящей профессией. С другой стороны, мог ли я отказать Мартемьяновой? Даже если моя роль будет заключаться только лишь в обеспечении контактов с Грязновым и, возможно, с Турецким, я обязан был согласиться. В конце концов, мы все делаем одно дело.
С этими мыслями я провалился в глубокий сон.
Разбудили меня слова странной песни, доносившиеся с кухни:
Вы говорили: «Не морщься, дружочек», —И целовали в губы меня.Я посвящал вам поэзии строчки,И рисовал на мольберте коня.Вы улыбалися всеми зубами,Аж слезы текли на юбку-велюр.Я вас смешил про армян анекдотом.И наводил на руках маникюр.Най-най-нарай-ра-ра,Года пролетели, любови капец!Най-най-нарай-ра-ра,Седые власа прикрывает чепец!Вы танцевали мазурку с капралом,Я ревновал вас, зыря в монокль.Я подарил бигуди вам с кораллом,Вы мне за это – армейский бинокль.Листик за листиком с веточки падал,В разрезе бездонном вздымалася грудь.Чувство интимное вечностью пало.Теперь все равно, теперь – ну и пусть!Най-най-нарай-ра-ра…Голос был женский, и я сразу вспомнил о присутствии в моем доме Маши Пташук, которую я вчера спас от неминуемого обморожения.
Кроме голоса с кухни доносились вкусные запахи, заставившие в свою очередь мой желудок припомнить, что с девяти часов вечера прошлого дня у меня во рту не было и маковой росинки. Глянув на часы, я чуть не вскрикнул – полдень!
Я вскочил как ошпаренный, а потом понял, что торопиться мне, собственно говоря, некуда. В консультацию я все равно опоздал – до конца приема мною граждан осталось два часа. А больше у меня никаких дел и нет… Кроме, пожалуй, похищения дочери депутата Мартемьяновой. А эта работа требует ненормированного рабочего дня.
Хуже всего было то, что вчера, ложась спать, я выдернул телефонный провод из розетки, чтобы ничто не помешало моему глубокому и здоровому сну. А значит, ни Мартемьянова, ни Грязнов дозвониться мне не могли. Будем надеяться, что и не пытались.
Я включил телефон, натянул брюки и отправился на кухню.
Маша стояла рядом с плитой и поджаривала яичницу.
– Привет! – сказал я, пытаясь образумить свой желудок, который настойчиво требовал пищи.
– Привет. – Маша повернулась и приветливо улыбнулась. Надо сказать, она выглядела гораздо лучше, чем вчера. На щеках появился румянец, глаза заметно повеселели. – Будете яичницу? – спросила она.
– Давай-ка без церемоний. Перейдем на «ты». Ладно?
– Угу.
– А яичницу буду. Из трех яиц. С колбасой. И с…
Договорить мне не удалось. Потому что в комнате зазвонил телефон. Ну вот, начинается.
Это оказался Слава Грязнов.
– Юра, что случилось? – начал он без всякого предисловия. – Я звоню с самого утра.
– М-м… с телефоном были неполадки.
– Давай дуй на Петровку. Я тебя жду. Есть новости.
И бросил трубку. Грязнов в своем амплуа.
Но делать нечего. Раз уж взялся, надо раскручивать это дело.
Я проглотил поджаренную Машей яичницу, почти залпом выпил кружку кофе с молоком и прожевал тост.
– Ну что мы с тобой делать будем? – задал я ей вопрос, который давно вертелся у меня на языке.
Маша резко погрустнела:
– Не знаю. Может, я пока у вас… Вы не бойтесь, я ничего такого не сделаю. Дом не сожгу. И… и не украду ничего.
Я пожал плечами:
– Воровать у меня нечего, как ты уже могла убедиться. Но надо решать в принципе, что делать дальше. Как я понял, в Бердичев возвратиться ты не можешь?
Маша кивнула:
– Петя меня прибьет на второй день. Нет, даже на первый.
– Родственников нет. И паспорта нет.
Она снова кивнула:
– И денег. Правда, можно продать пистолет…
– Ну нет уж. Про пистолет забудь. Я и так совершаю преступление, укрывая преступницу. Не забывай, что ты убийца троих человек! Какими бы они подонками ни были, убийство есть убийство.
Маша заплакала:
– Вы ведь не сдадите меня в милицию?
Я промычал что-то неопределенное. Честно говоря, окончательного решения еще не принял. В том, что Маша получит в случае возбуждения уголовного дела лет пять в самом идеальном случае, я не сомневался. Ко всем ее мытарствам еще загреметь на зону? Но с другой стороны, как ни крути, преступление она совершила. Я чувствовал, что решить эту задачу самостоятельно мне не по силам. Надо посоветоваться со старшими товарищами. С Александром Борисовичем Турецким, например.
– Короче, так. Сидишь тихо, как мышка. Телефонную трубку не поднимаешь, к входной двери ближе чем на пять шагов не подходишь. Электроприборы не включаешь. С газом поосторожнее. А что с тобой делать, мы придумаем. Обещаю.
Слава Грязнов сидел за своим безбрежным столом и разговаривал по телефону. Когда я вошел, он, не отнимая трубки от уха, указал на стул и продолжал разговор. Я сел.
– Да… да. Этот вопрос надо срочно решать… да, как можно скорее.
Он положил трубку.