Когда пал Херсонес
Шрифт:
Владимир сидел, подпирая рукой подбородок, задумчиво смотрел перед собой. Он, казалось, ничего не слышал из того, что говорили вокруг. За князем стояли в своих живописных одеждах или белых варварских рубахах воины, сподвижники его дел. У некоторых была высокая обувь из желтой или зеленой кожи, у других ноги были перевиты ремнями. Магистр шуршал папирусом, разворачивал хартии, доказывал, что брак сестры василевсов даже с таким блистательным владетелем нарушил бы все благочестивые традицииСвященного дворца, а русские воины спокойно стояли и ждали, и видно было, что они могут ждать еще тысячу лет. Как сейчас яслышу медоточивый голос магистра Леонтия:
– Позволь тебе сказать, достопочтенный архонт, что блаженной памяти император Константин
Анастас перевел князю, и тот спросил:
– Спроси у грека, почему кроме франков.
– Потому, что сам великий Константин был в родственных отношениях с франкскими королями, – пояснил магистр.
– Мы ни в чем не уступаем франкам! – сказал Владимир.
– Совершенно согласен с тобой, достопочтенный архонт, – продолжал Леонтий, – вы даже превосходите их во многих отношениях, но таков ромейский обычай. И нарушители его подвергнутся анафеме, то есть вечному проклятию во всех ромейских церквах. Тебя не должно оскорблять это. Василевсы весьма хотели бы этого брака и считают родство с тобой большой честью, но они вынуждены отвергнуть твое лестное предложение и не могут поступить иначе. Ведь несколько лет тому назад даже франкский король Гуго Капет, сватавший Порфирогениту, тогда еще отроковицу, для своего сына Роберта, получил самый решительный отказ и, насколько мне известно, весьма огорчался по этому поводу. Повторяю, сие невозможно…
– А когда им угрожала гибель, они считали это возможным? – тихо произнес Владимир, ияувидел, что в гневе он был ужасен.
Через широкие окна, разделенные пополам изящными колонками, с улицы доносился конский топот. Это варвары, напоминавшие кентавров своим искусством ездить верхом, вели лошадей на водопой.
Но зачем Владимиру нужна красота Анны? – спрашивал я себя. Разве мало было ему красивых рабынь и пленниц? Ходили рассказы, что у него в Киеве был гарем и что в гареме вздыхают сотни наложниц и само место поэтому называется Вздыхальницей. Но, видно, ему захотелось теперь озарить свою страну славой ромеев, породниться с наследницей Рима, возвысить в глазах народов темноту своего происхождения. Этого варвара вдруг обуяла ревность к христианской вере! Или у него возникли в мозгу какие-то гениальные планы? Мне передали о его любопытстве к тому, что происходит в мире. Его интересовали Рим, Багдад, Константинополь. Он расспрашивал путешественников о нравах и обычаях чужих стран. Якобы огромное впечатление производят на него рассказы о великолепии наших зданий, о пышности ромейской литургии иипподромных ристаниях.
Его ум и ясность мысли необычайны. Как орел, он окидывает умственным взглядом огромные пространства и морские побережья, не имея перед собой никаких путеводителей. Он взвешивает все обстоятельства и с необыкновенной быстротой разбирается в хаосе современного политического положения. Владимир прекрасно понимает важность водных и караванных дорог, по которым товары и золото совершают мировой оборот. Он отлично знает о всех затруднениях, которые испытывало в данный момент ромейское государство, и всегда искусно пользовался этими обстоятельствами. Сейчас он имел возможность настаивать на своих требованиях, потому что за его спиной стояли тысячи воинов, и магистр Леонтий не один раз вынимал красный шелковый платок, чтобы утереть пот с чела. Но и в Костантинополе догадывались, что перед Владимиром стоят огромные трудности, связанные со все усиливающимся передвижением кочевников.
С тех пор как я стал принимать участие в государственных трудах, я постиг, насколько сложна мировая политика. Жена скрибы, приготовляя для мужа скудную похлебку из соленой рыбы, или императорские кухари, сдабривая
Нужны золото, воины, быстроходные дромоны, сосуды с греческим огнем, чтобы охранять пропахнувшие специями караванные дороги. Требуются также государственный ум правителя, накопленная веками мудрость Сената и все хитроумие логофетов, чтобы сохранить на земле свет всемирной империи. И вот в эти дни, когда колеблется мир, на арену истории выходят русские племена. Что их толкает? Почему они так яростно стучатся в наши ворота? Какая сила влечет их к южным морям? Чрезмерное число их или мечта о чем-то прекрасном, чего еще никому до сих пор не удалось осуществить на земле?
Такие мысли приходили мне в голову, когда я надевал торжественные одеяния, собираясь на очередное собрание в доме стратига.
Служитель подавал мне с поклоном красный скарамангий. Я надевал его, и эта длинная одежда сразу же отделяла мое тело со всеми его слабостями от внешнего мира. Вместе с тем она защищала меня от холода и от всех влияний атмосферы, а также от тех опасных эманаций, что излучают люди и некоторые животные. Я опоясывался, и мое тело приобретало в золотом поясе опору, необходимую для мужа во всех его предприятиях. Поверх скарамангия я набрасывал на плечи черную хламиду с вышитым на левой поле золотым орлом, и эта одежда, украшенная серебряными бубенцами, указывала на занимаемое мною в ромейском мире место. Золотая цепь на шее и украшенная золотым шитьем черная обувь, в которой я мягко ступал по дворцовым лестницам и по корабельным помостам, довершала мое одеяние. Уже не было жалкого тела, подверженного недугам и страстям; оно укрылось в пышных складках материи, в золоте инсигний. Это шел не обыкновенный смертный, как всякий другой человек, а друнгарий императорских кораблей и патрикий. Бубенцы символизировали мою ревность в непрестанном труде. Всюду, куда бы меня ни послала судьба, они возвещали тихим серебряным звоном о моей готовности служить василевсу.
Когда я смотрел на Анну, я видел только пышность ее одеяния и глаза – выражение ее бессмертной души. А все низменное и физическое было скрыто от меня шелком, пурпуром и золототканой парчой. Так несовершенство и грубость человеческой фигуры прикрывают красиво накинутым плащом. Один плащ называется «море», другой – «орел», в зависимости от его покроя и складок, но смысл всякого одеяния один и тот же: во-первых, укрыть нас от холода и, во-вторых, отвлечь наши мысли от плотского.
Мы являлись на переговоры красиво одетыми, с высоко поднятыми головами, благоухающие духами и розовым маслом. Но сердца наши не были спокойны. Дромон «Двенадцать апостолов» стоял на якоре в порту, как униженный проситель.
Трудно было в таких условиях сохранить твердость духа и быть неуступчивым, хотя в доме стратига велись только предварительные переговоры, а участь Анны должна была решиться в Священном дворце. Но я понял, что благочестивый, вручая мне судьбу ромейских кораблей, еще бо!льшие полномочия дал магистру Леонтию Хрисокефалу. Впрочем, все уже было решено историей. Торговля, которую вели за красоту Порфирогениты, была последним актом нашей трагедии. Однако странно звучало для меня ее имя, произносимое в этой сводчатой зале во время переговоров, в присутствии скифов, предлагающих за нее рыбные промыслы и солеварни.
Шел третий день переговоров. Магистр пытался выиграть время, шуршал папирусными свитками. Вдруг Владимир встал, подошел к столу и, водя пальцем по строкам злополучного договора, сказал:
—Здесь написано все, в чем василевсы обязались перед нами и клятвенно обещали выполнить. Время не терпит. Или вы выполните все условия, или мы идем на Дунай и вместе с болгарами уничтожим ваше царство навеки.
—А как же ты обещал возвратить василевсам Херсонес? – уже просительно сложил руки магистр.