Когда пал Херсонес
Шрифт:
—Когда прибудет сестра царей, я возвращу вам город.
У меня пересохло в гортани, а Леонтий тяжело вздохнул и еще раз вынул красный шелковый платок. Глаза его забегали как бы в поисках предлога, за который можно было бы ухватиться, чтобы с новой энергией продолжать препирательства. Но ухватиться было не за что. Вокруг стояли равнодушные к его риторике варвары, а на улице шумели собравшиеся под окнами дворца толпы воинов.
– О чем они? – спросил меня шепотом магистр.
Я перевел:
– Они кричат, что надо убить греков.
– В каких выражениях?
– «Смерть лукавым грекам! Слава нашему Ясному Солнцу!»
Леонтий вздохнул и со сладкой улыбочкой произнес:
– Нам нечего прибавить к тому, что мы изложили. Но наши переговоры требуют утверждения благочестивых василевсов…
После благополучного окончания прений был устроен пир. В той же самой обширной зале со сводчатым потолком, где мы боролись за участь Порфирогениты, по обычаю руссов пол был посыпан соломой, а длинные столы завалены яствами. За ними сидели в белых рубахах самые знаменитые воины Владимира. Оружие они сложили у стен, так как никогда с ним не расставались. Отроки, прислуживавшие старшим воинам, приносили огромные куски жареного мяса исосуды с вином.
Этот пир не был похож на благочестивые трапезы христиан, с пением псалмов и чтением житий святых и мучеников. Руссы ели с большим аппетитом, смеялись, разрывали мясо пальцами или отрезали куски ножами, и отроки едва успевали наполнять кубки вином. Надо сказать, что все было благопристойно и полно веселия, но мы сидели за столом, как приговоренные ксмерти.
Молодой русский военачальник, по имени Всеслав, один из немногих знавших наш язык, усердно угощал меня.
– Пей, грек, – ведь теперь мы братья! Вчера меня крестили в церкви. Принесли туда огромный сосуд. Говорят, в нем совершала омовения дочь стратига. Трижды я окунулся. Неужели достаточно трех омовений, чтобы попасть после смерти в рай? А что такое рай? Странно! А знаешь, какое я теперь ношу имя? Илия. Говорят, что так зовется христианский Перун.
– Как можешь ты сравнивать пророка с Перуном? – возмутился я.
– Мне все равно. Я стал христианином, чтобы сделать приятное князю. А вдруг ваш священник говорит правду? И существует ад и рай? Страшно гореть в вечном огне…
Я неоднократно видел, с каким страхом рассматривали варвары картину, на которой был изображен ад – муки грешников среди пламени, на которых взирали с облаков праведники. Видно было, что и душа молодого варвара потрясена. За время пира он не один раз обращался ко мне с недоуменными вопросами. Это было понятно. Ему трудно было оторваться от старого и привычного и постичь, что существует единый Бог в трех ипостасях.
Он повторял в раздумье:
– Отец, Сын и Святой Дух…
Но пир, конечно, не место для богословских бесед, и мы заговорили о другом.
Владимир и его дядя, гигант с белокурой бородой, с мало подходящим для него именем Добрыня, что на языке руссов означает «добрый человек», сидели за общим столом со всеми и пили из одного турьего рога. Глаза князя выражали явное удовольствие. По всему было видно, что он большой любитель всякого веселия.
Насытившись, варвары пожелали слушать музыку. Отроки привели в залу слепцов в таких же белых одеждах, расшитых на груди красными и синими вышивками, как и у воинов. Их было трое, двое из них были стариками, третий – совсем юным. Они сели и положили перед собою варварские арфы, на которых множество струн. Руссы называют их «гуслями». В зале воцарилась тишина. Только какой-то воин, выпивший вина в неумеренном количестве, икал и тем нарушал торжественность ожидания.
Нахмурив косматые брови, слепцы рванули сухими когтистыми пальцами струны, и они сладостно зазвенели. Эти звуки необыкновенно приятны для слуха и напоминают музыку Эола. Некоторое время старцы перебирали струны, потом запели, и им вторил своим свежим голосом слепой юноша, стоявший подле них и смотревший в потолок ничего не видящими глазами.
Они пели песню о том, как десять соколов настигали десять лебедей. Но это были не лебеди, а струны, и не соколы, а десять пальцев певца… Слепцы пели о том, как Олег ставил свои ладьи на колеса и они двигались на парусах по суше, как по морю, под стены Константинополя…
Некоторые воины плакали, слушая пение. Умоего соседа, который вчера стал христианином, тоже катилась слеза за слезой. Он мне сказал:
– Видишь этих старцев? Их ослепили греки после одного сражения, когда они попали в плен.
Я покашлял от смущения в кулак и ничего ему не ответил.
Опьяненный вином и музыкой, Владимир подпер рукою голову и о чем-то думал. В своей ревности я представил себе, что он мечтает об Анне.
У руссов нет гинекеев. У них женщины не опускают глаз при встрече с мужчинами и участвуют во всех общественных делах, открыто выражают свое мнение на собраниях, а при случае даже сражаются рядом с мужьями и братьями на городских стенах. Они также принимают участие в пирах. Но русские жены были далеко.
К нашему ужасу, на пире появилась дочь убитого стратига, семнадцатилетняя девица, еще не успевшая осушить сиротские слезы. Ее посадили за стол рядом с князем, простодушно ухаживали за ней и утешали, и отрок принес ей серебряную чашу с вином. Дрожащими руками заплаканная девушка взяла тяжелый кубок, но отвернулась от него… Сколько испытаний в водовороте военных событий выпадает иногда на долю ни вчемне повинных людей!
– Пей, греческая красавица! – кричали ей воины.
Появились другие женщины. Среди них были случайно схваченные на улице служанки, может быть, похищенные из семейных домов добродетельные матроны. Но много было также блудниц из портовых кабачков. Однако я не заметил никакого бесчинства. Воины пили с женщинами вино, дарили им ожерелья, с необыкновенной щедростью сыпали им в пригоршни серебряные монеты.
Мой сосед говорил какой-то женщине, может быть, жене местного торговца:
– Полюби меня!..
Справедливость требует отметить, что, по-видимому, красавица была не прочь полюбить этого щедрого человека. Но некоторые воины под влиянием вина готовы были схватиться за мечи, не поделив греческих поцелуев. В зале было шумно, и уже легкомысленные женщины смеялись пьяным смехом. Только слепцы, забытые всеми, сидели безучастно и смотрели незрячими глазами куда-то вдаль, созерцая среди вечной ночи свои величественные образы.
Видя, что до нас уже нет никому дела, мы с Никифором Ксифием и Леонтием Хрисокефалом встали из-за стола и незаметно покинули собрание.
Дорогой, когда мы пробирались по ночным улицам в порт, где нас ждал дромон, Ксифий рассмеялся и похлопал магистра по плечу.
– И с кем только наш достопочтенный магистр не сравнивал варвара! Как ты изволил сказать? Новый Моисей! Равноапостольный Константин!
Леонтий угрюмо молчал.
– Если бы у меня были схоларии в достаточном количестве, – продолжал Ксифий, – легко можно было бы перебить их всех на пиру.