Когда пал Херсонес
Шрифт:
– А еще что?
– Убежал холоп.
– Какой холоп?
– Горазд.
– Разбойник! – погрозил плетью в воздухе Добрыня.
Я не понял, кого он называл разбойником – скрывшегося холопа или управителя.
В доме Малуши стояла какая-то особенная тишина. Но на дворе уже началась суета. Я видел, как поварихи бегали с ножами в руках за петухами, улепетывавшими от них во всю прыть своих голенастых птичьих ног. В ожидании обеда мы отправились с Добрыней осматривать хозяйство. Всюду пахло навозом, в загонах стояли коровы, свиньи и бараны, а в темных конюшнях хрустели овсом кони и в темноте косили на нас лиловыми глазами. Собаки, утихомирившись, спокойно лежали на лужайке.
Затем последовало посещение житниц, заваленных зерном, и пахучих медуш. Тут готовили и хранили в кадях мед, весьма хмельной напиток. Но Добрыня, изрядно хлебнув его из ковша, сказал, почмокав губами:
– Крепче варите!
И вытер рукавом рот.
На дворе босоногая девушка шла с кадушкой, полной серебристой рыбы. Увидев нас, она невинно-доверчиво улыбнулась. В ее скучной жизни это было событие, и она с любопытством оборачивалась на людей в красивых плащах. Блеснули ослепительные зубы. Девушка была очень хороша собой, круглолицая и с нежным румянцем на щеках.
Добрыня посмотрел вслед ее гибкой походке и спросил управителя:
—Кто она?
—Потвора, дочь конюха Пуща.
—Пусть она после обеда придет постелить мне, – сказал Добрыня.
Когда мы сидели в горнице и разговаривали и Добрыня рассказывал мне о Рогнеде, пришел управитель и доложил, что смерды просят милости.
– Кто такие? – заранее нахмурил брови Добрыня.
– Из Дубровы.
– Что им нужно?
– Хотят видеть тебя.
Добрыня недовольно крякнул, поднял с кресла свое дородное тело и направился на крыльцо, от нечего делать и я пошел за ним.
На дворе его дожидалась кучка поселян. Белые полотняные рубахи с косой застежкой на плече, такие же порты, на ногах обувь из лыка. Почти у всех косматые, нечесаные бороды, у других по неделе не бритые щеки. Некоторые были в колпаках, другие простоволосые.
– Ну, что скажете, труднички? – подбоченился Добрыня.
– Милости просим у тебя, – покорно, но без раболепства сказал старший из поселян. – Не можем уплатить долг. Подожди до будущего года. Сам знаешь, град побил ниву.
– Тогда отработать надо.
– Отработаем.
– Вот и хорошо.
– Жито тебе будем молотить.
– Это и мои холопы сделают. Землю пахать будете.
Поселяне опустили головы.
Но один из них, высокий и с копной непокорных рыжих волос, возразил:
– Не хочу на чужой земле за плугом ходить. Лучше в разбойники уйти.
– Смотри, – сверкнул глазами Добрыня, – у моих конюхов длинные плети… Говорить нам больше не о чем. Дорядитесь с управителем. Аты, рыжий, на глаза мне больше не попадайся!
Когда мы снова вернулись в покои, все такие же безлюдные и наполненные деревенской тишиной, Добрыня исчез, а я из любопытства поднялся по деревянной скрипучей лесенке, чтобы посмотреть, что находится наверху. Там оказался длинный переход, и одна дверь в нем была открыта. Я заглянул в нее. В горенке лежала на пуховом ложе длинноносая старуха, с космами белых волос и высохшая, как лист пергамена в трактате о стихосложении. Она лежала на куче красных и желтых подушек, положив на покрывало безжизненные руки, и неподвижно смотрела прямо перед собой в одну точку, что-то шепча по-старчески узким ртом. На стенах висели пучки лекарственных трав, запах которых чувствовался даже на пороге. Я догадался, что это была мать Владимира, о которой народная молва передавала, что она занимается волшебством и водится с кудесниками. Так кончала в забвении свои дни родительница гениального повелителя! Стараясь не производить шума, яснова спустился по лестнице.
У ворот, озираясь по сторонам, золотоволосый отрок рассказывал мне о Малуше:
– В молодости ходила по болотам и дубравам, собирала приворотные травы. Говорят, это она своими чарами помогла сыну взять Корсунь.
За обедом Добрыня, выпив большое количество меда, тоже разоткровенничался и стал рассказывать семейные истории.
– В те дни я был посадником в Новгороде. Святослав посадил Ярополка в Киеве, Олегу дал древлянскую землю. Владимиру ничего не хотел дать.
Я спросил, почему так плохо относился к своему сыну старый князь. Добрыня уклончиво ответил:
– Не любил его. Но я сказал новгородским мужам: «Просите себе князем Владимира». И они просили.
– И тогда он дал им сына в князья?
– Сказал: «Берите».
Я представлял себе русского льва, которому были чужды всякие ухищрения и эта необыкновенная ловкость в государственных делах, способность видеть за сто лет вперед, какой был наделен Владимир, и я понимал, что теперь наступили иные времена. Теперь мало было умения вести воинов на смерть. Пора легенд миновала. На берегах Борисфена и в далеком Новгороде родилось русское государство.
После обеда я прилег отдохнуть, а вечером увидел, что за частоколом, на лужайке, под стройными березами недалекой рощи, происходит какое-то народное празднество. Туда спешили из соседнего селения юноши и девушки. Сумрак уже падал на землю, и вдруг на лужайке заблестел огонь.
Добрыня в ответ на мои недоуменные вопросы сказал:
– Или ты не знаешь, что сегодня день жатвы?
Но я не знал, что это за праздник.
– Девушки собираются с парнями, всю ночь водят хороводы и веселятся.
Действительно, до нас доносились звонкие девичьи голоса. Девушки пели:
Радуйтесь, березы, Радуйтесь, белые, К вам девушки идут, Пироги несут…Я выглянул в окно. На лужайке, взявшись за руки, девушки медленно водили хоровод вокруг костра, и на них смотрели молодые люди, точно выбирая себе возлюбленную. Добрыня был чем-то недоволен, хмур, прекратил разговор. А я решил посмотреть на эти игры, куда меня влекла сладостная печаль. Ее будили в моей душе девичьи голоса. Опять радостно звенело: