Шрифт:
Сьюзен Хилл
Когда поют и танцуют
Из сборника "Английская новелла XX века
Было поздно, и, кроме нее, на берегу никого. Она шла по кромке воды, по твердому плоскому песку, и он веселил ногу после сыпучих, разъезжающихся бугров гальки, нагроможденных по всему пляжу, до самого парапета набережной. Она шла и думала - спешить мне некуда, совершенно, что хочу, то и делаю, я не обязана никому отчитываться.
Но погода не предвещала ничего хорошего, уже темнело, в такую погоду только выпить пораньше чаю, развести огонь в камине и засесть у телевизора. У нее по спине пробежали мурашки, когда она подумала, что
– Это ее единственное развлеченье,- говорила она всегда, - она видит то, чего бы вовек не увидела. Телевизор открыл ей новые горизонты. Никогда не поздно учиться, - хотя, честно говоря, мама смотрела только эстраду. Морекэмба и Уайза 1 и Черных и Белых Менестрелей, а сама она с удовольствием включила бы второе Би-би-си и послушала бы что-нибудь просветительное.
1 Английские комические актеры.
"Люблю, когда поют и танцуют, от этого веселей на душе, Эсма, можно забыться. Люблю представленья..."
Но сегодня уж покажут пьесу или фильм про Аравию или острова, или урок виртуозной игры на виолончели. Сегодня уж она в первый раз себя побалует. Ведь сегодня две недели, как умерла мама, срок приличный.
Был февраль. И холодный вечер. Море, берег и небо, серые, насколько хватал глаз, вдали сливались в одно. Когда хоронили маму, выл шторм, сыпало мокрой порошей, она оглядывала осунувшиеся, сизые лица под черными шляпами и думала - все правильно, все прилично, нам и положено быть сутулыми, старыми, безутешными. Мама заслужила, чтоб ее оплакивали, чтоб по ней горевали.
Ей захотелось уйти с берега, у нее закоченели руки в карманах темно-синего пальто (темно-синее, решила она, приличный переход от траура). Пойти домой, поджарить лепешек и поесть их всласть, жирно намазывая маслом, чего мама бы страшно не одобрила. "Нам этого никогда не разрешали, нам не позволяли объедаться, и вообще теперь выясняется, что от масла развиваются сердечные болезни, ты не читала в газетах, Эсма? Удивляюсь, как ты этого не учитываешь. Я вот учитываю. Нельзя к каждой еде совать масло - масло туда, масло сюда".
Мама ежеутренне прочитывала от корки до корки две газеты - "Дейли Телеграф" и "Дейли Миррор" и зеленой шариковой ручкой отчеркивала, на что дочери следует обратить внимание. Она говорила: "Я люблю выслушать обе точки зрения". И какой бы точки зрения ни придерживались дочь или гость по поводу последних событий, одна из газет укрепляла ее в обратном мнении. Спор, говорила мама, оттачивает ум.
"Я не собираюсь опускаться, Эсма, оттого, что я прикована к постели".
Она дошла до мола. Несколько чаек с плачем кружило в буром небе, и берег у самой воды усеяли рыбьи головки, совершенно обглоданные. Она думала - что хочу, то и делаю, куда хочу, туда иду, а могу просто простоять тут хоть час, я сама себе хозяйка. Но она так давно не выходила надолго, и она еще не освоилась с тем, что не надо все время смотреть на часы, нестись домой. И было, правда, ужасно сыро, смотреть совершенно не на что, поэтому она повернула назад и стала думать про завтрашнюю вылазку, которой она решила себя потешить, - про покупку обновок. Мамино завещанье войдет в силу только через несколько месяцев, адвокат ей объяснил, это всегда волокита, но все, конечно, решится в ее пользу, а покойная миссис Фэншоу была так экономна, бережлива, что нуждаться ее дочери не придется. Кстати, не угодно ли получить вперед на срочные расходы? Фунтов сто?
Когда читали завещание, перво-наперво она восхитилась, пробормотала: "Вот хитрая старуха", и тотчас прикрыла рот рукой, устыдившись, что ее услышат. Да, уж хитрая старуха. Милдред Фэншоу оставила шесть тысяч фунтов по разным банкам. А ведь они жили на зарплату и мамину пенсию, мама говорила, что экономить надо буквально на всем, на электричестве, на сливках, и что им не по карману дорогое мясо. "Транжирство, - говорила миссис Фэншоу, - вот главный порок. От него идут все прочие грехи, Эсма. Транжирство. Человек обязан жить по средствам".
И вот, нате вам - шесть тысяч фунтов. В первую минуту ее просто ошарашило, голова закружилась от разных планов - надо купить машину, научиться водить, купить стиральную машину, сменить телевизор, поехать в отпуск за границу, завести себе приличное белье, можно обедать по ресторанам...
Но ей уже за пятьдесят, пора самой откладывать на черный день, на старость, и вообще-то ей стало стыдно от этих мыслей о тратах, будто мама может прочесть их, как при жизни она все читала по ее лицу.
Она дошла до ступенек, уводящих с пляжа. Почти совсем стемнело.
Вдруг ее пробрал озноб, она вдруг испугалась своей свободы. Неизвестно, что с собою делать, куда себя девать, и можно позволить себе все, что угодно, а она к этому не привыкла. Может, не стоит тут оставаться, может, лучше продать дом, зачем ей одной такой дом, может, лучше поступить на службу в Лондоне, снять там квартирку? В Лондоне у человека такие возможности...
Она разволновалась, стала как пьяная, - все, все возможно, все зависит только от нее самой, она стояла одна, в февральских сумерках, смотрела на пустой пляж, и ей хотелось кричать, плясать и петь. Все окна вдоль набережной были слепые, черные; летний курорт в феврале прозябает, а не живет.
Она подумала - вот и я прозябала. Но мне пятьдесят один год, и еще не все потеряно.
Далеко-далеко за молом мигал зеленый огонь маяка, вспыхнет-погаснет, вспыхнет-погаснет. Так же мигал он и в ту ночь, когда у мамы был удар, в три часа она подошла к окну, увидела его, и он первый ее утешил - после маминой смерти. И вот ее вдруг снова проняло - будто кто по лицу ее ударил. Она подумала - ужасно, мамы нет, мама в земле лежит, в гробу, - и ее всю затрясло, в голову лезли страшные картины - черви, кости, она ускорила шаг, чуть не побежала по набережной и свернула наверх, к дому.
Она открыла парадное, прислушалась. Совершенно тихо, совершенно спокойно. Раньше сверху всегда раздавалось: "Эсма?" Каждый раз она еле удерживалась, чтоб не ответить: "Кто же еще?" - и отвечала: "Привет. Это я".
И сейчас она тоже сказала:
– Привет, это я!
И с темной лестницы нежно откликнулось эхо, и она вся сжалась господи, да куда ж это годится, разговаривать с самой собой, пугаться пустого дома? Что это с нею?
Она поскорей прошла в гостиную, задернула штору и налила себе стаканчик шерри; мама такое любила. Да, ясно, это реакция, вот до нее дошло, ей все говорили, и зять, и дядя Сесил, и кузен Джордж Голайтли, все, когда заглянули после похорон выпить чаю и съесть по бутерброду с ветчиной.