Когда приходит Андж
Шрифт:
Тем временем Андж (все происходило в считанные минуты) который почувствовал на ляжке тяжесть револьвера и вспомнил свое новое качество, уже сбегал на набережную. Вокруг было полно людей и электричества, все будто чего-то ожидали, поглядывая на небо. В часовой башне горел свет. Андж увидел в окне человека, склонившегося над пультом своего гигантского, неповторимого органа. Часы пробили полночь, и с их последним ударом где-то на западном склоне Дарсана прозвучал далекий аккорд, и вслед за ним другой, высокий — внизу в Ореанде, и третий — на Поликуровке у Златоуста… Все живое в городе, считая и кипарисы, издало вздох восхищения.
По ступенькам и виражам улиц музыка хлынула вниз, словно толпа людей в длинных одеждах, ясные мощные звуки мессы были слышны в горах, на метеостанции и ретрансляторе, далеко в море на несколько десятков миль…
Внутри музыки творилось нечто странное… В сущности, в каждой точке города был хорошо слышен только один, ближайший звук, он поглощал остальные, более далекие — и был страшен своей мощью. Самые пронырливые, поняв, что сейчас начнет происходить, бросились к троллейбусам и такси. Началась паника, толпа хлынула прочь от столбов с трубами, от звучащих улиц в узкие немые переулки бежали люди, путаясь в длинных одеждах, падая и крича от безумной боли в ушах. Молниеносные волны боли широко летали над землей, люди затыкали уши и корчились на асфальте, женщины и мужчины бросали друг друга, никто никого не привлекал к себе, сражаясь с болью в одиночку, воя сквозь зубы, а на улице Достоевского какой-то человек дико раскрыл рот в улыбке, прижал колени к груди и часто запрыгал на копчике вниз по лестнице… И только двое во всей округе не слышали музыки: органист в башне, сложив губы трубочкой, медленно покачивающийся над клавиатурой своего немыслимого инструмента, и Андж.
Он брел по городу, как бы надев на голову тыкву, нижними плоскими улицами, от Спартака до угла Севастопольской, затем свернул направо по Воронцовской в Нижнюю Ореанду, прошел по набережной до угла Фундуклевской, каким-то непонятным образом попал на Виноградную, и исчез где-то на Морской… Он грыз семечки, белые тыквенные семечки, выплевывая шелуху сквозь щель огромного рваного рта, заглядывая в лица умирающим и пугая их горящими глазами.
Через несколько дней он вновь встретился с Онкой, и она сказала: я благодарна тебе, слог за слогом — он бы не выдержал, нет, его сердце не выдержало бы такой любви, сказала она и повторила — слог за слогом — я-бла-го-дар-на… Он понял, что путь свободен, и шагнул к ней. Нет, сказала она. Сначала принеси мне камень, который упал прошлым летом на Дарсан, ты знаешь, у кого он.
И Лешка поехал, не столько за камнем, сколько из-за счастливого повода — он не хотел признаваться себе (или кому-то другому, кто был неизмеримо выше него) в том, что хочет видеть Анжелу.
С тех пор, как однажды в июне он узнал ее пустой сарай, виллу Елена с черной распахнутой дверью, подошел и потрогал чистый гладкий пол под тем местом, где стояла кровать, его отношение к Анжеле стало двойственным. Он знал, что никогда первым не напишет ей, поскольку она ушла, не простившись, и все же трепетно (иначе не скажешь) ждал письма, которое так и не пришло. Это ожидание, медленно слабея, составляло смысл его осени и зимы, и когда появилась Онка, оно переполнило раннюю весну, словно цветение конского миндаля…
Раз ночью Лешка проснулся и понял: Анжеле плохо и она зовет его. Ночные цвета комнаты несколько сместились по спектру — красная портьера казалась темножелтой от уличного света, зеленое сукно стола выглядело синим, а фиолетовая рама окна была насквозь черной.
Лешка собрался и поехал, поезд первые тащил его на столь далекое расстояние, под Новоалексеевкой он увидел одинокий дом, невдалеке — столб, в доме сама собой открылась дверь, словно оттуда вышел невидимка.
Стемнело, он лежал, ощупывая глазами мерно качавшуюся сумку, где был револьвер, дорожная книжка — «Алиса в стране чудес» на английском языке — и еще кое-что: темная бутылка массандры, куда при помощи шприца он ввел три смертельных дозы татразила.
Снилось то же, что и происходило: он лежал навзничь на той же верхней полке, покачивая скрещенными ступнями, по вагону кто-то ходил туда-сюда, указывая себе путь фонарем, остановился и, больно плеснув ему светом в лицо, произнес: «Ты убийца» — и тут же прорвалось новое цельное сновидение, то, что снилось ему каждый год, обычно весной — сон о первом убийстве…
19
Первое свое убийство Андж совершил, когда ему было четырнадцать лет, в возрасте нежном, а прежде он года три страстно мечтал об убийстве, как мечтают о любви, и будущая его жертва очаровывала своей слабостью, своей женственностью: это был соседский мальчик, годом младше, он любил бродить дождливыми зимними вечерами где-нибудь вдали от человеческого жилья — например, доезжал на «пятерке» до Ливадийской больницы, затем спускался безлюдными аллеями к морю, пляж был пуст, берег чист и бел, словно его вымели большой метлой, мальчик шел по Ливадийской тропе, слушая шум зимнего моря…
Мальчика звали Жан, он сочинял стихи, никому их не показывая, единолично владея этой великолепной тайной и наслаждаясь ею в одиночестве, в тиши…
Ему грезилось блестящее будущее, хорошее качество и работоспособность. Он щедро распылялся на мелочи: сочинял матерные куплеты, длинные экспериментальные опусы, тренировочные венки сонетов, иногда вся вещь состояла из одной метафоры, развернутой капусты, в которой все же находилась тонкая сладкая кочерыжка.
Его сверстники вовсе не читали книг, им достаточно было компьютерной игры и видео, они влачились по городу, вдавив головы в плечи, опустив руки до колен, озираясь, вероятно, они уже снова превратились в обезьян, лишь мимикрируя под человеческий облик, и то — с сомнительным успехом.
Вернувшись к себе во двор, Жан долго разглядывал рыб в круглом каменном бассейне, впрочем, вовсе не какие-то там рыбы интересовали его. Локтями ощущая шершавый холодный камень, Жан ждал, когда, победно бликуя фонариком, к бассейну спустится она.
В сетчатом луче, отраженном от глади воды, нежно высвечивался ее любопытный профиль — и этот персиковый шелк щеки, и этот ее вздернутый носик с еле заметными следами отроческих угрей, и эта челка, и эта неизбежная Бунинская интонация…
Кем она была ему — музой, еще не рожденной строкой, несбыточной мечтой?
А он — для нее? Придурковатым соседским мальчишкой, носившим странное французское имя, чуть ли не каждый вечер мешавшим ей проверять рыб?
Ничего в нем выразительного, ничего интересного. Ребята не любили его, ни с кем он не играл, предпочитая шататься в одиночку по городу и лесу, что, в конце концов и сгубило его…
Был у Жана дедушка, фронтовик и ветеран, который частенько пугал его старостью и смертью.
— Ты будешь грязным вонючим стариком, — говаривал дедушка, постукивая своей коричневой палкой по полу веранды.
— А может быть, ты умрешь молодым, — мечтательно продолжал дедушка, критически рассматривая вещество заката.
— Тебя расстреляют, мой мальчик, — резюмировал дедушка, приподнялся над креслом и, старчески пукнув, взмахнул рукой, будто и впрямь выпуская риторического голубка — привычка, приобретенная им еще в окопах Гражданской…
— Анжела, — шептал в полусне одними губами Жан, — Анжела…
— Да кто ты такой! — возмутилась она, потрясая ладонью, когда он между прочим, у бассейна, намекнул ей на… Что когда-нибудь в будущем… Когда мы все вырастем…