Когда приходит Андж
Шрифт:
Однажды в доме появляется новый друг семьи, доктор из органов, он все чаще бывает вечерами, все больше пьет, сблевывая излишки в унитаз, мальчик понимает, какая ему уготовлена участь — теперь паук может умертвить его любым способом, от петли до пули — верный лекарь сфабрикует какую угодно бумагу… Стаканский решается, наконец, нанести ответный удар, в пределах необходимой самообороны, полностью в духе эпохи.
Через несколько часов после того, как он бросил в почтовый ящик маленький треугольный конверт, поздней ночью в дверь тихо, очень корректно, но в то же время торжествующе — постучали.
Паук сразу понял, кто это и зачем,
Стаканский вышел на улицу. Медленно падал снег, исчезая на теплой мостовой, здания с той же скоростью плыли вверх, наглядно демонстрируя относительность вещей. Какой-то человек, осторожно ступая по брусчатке, спускался на Подол. Стаканский двинулся за ним, сердце его забилось.
Человек этот был невысокого роста, широкоплеч, одет в долгополую, хорошего сукна шинель. Вот он повернул голову, поглядел в проулок, Стаканский заметил трубку с колечком дыма и окончательно узнал его. Это был Сталин.
Он обогнул огромный сахарный особняк, недовольно осмотрев его узорчатые карнизы, и свернул в Даев переулок. Стаканский внимательно огляделся по сторонам: охраны не было. Стаканский машинально хлопнул себя по груди и, ощутив под драпом твердый предмет, удовлетворенно хмыкнул. Тем временем Сталин вышел на Сретенку и, секунду поколебавшись, поднял воротник и двинулся вниз, к Лубянской площади. Снег усилился, потянуло промозглым ветром. Стаканский расстегнул верхнюю пуговицу пальто. В то время он как раз занимался альпинизмом и всегда в петле под мышкой носил с собой маленький ледоруб… Металл был гладок и холоден. Стаканский осторожно высвободил ледоруб из петли и, подбросив его, жестом индейца цепко схватился за древко. Сталин обернулся и, увидев идущего на него убийцу, тонко взвизгнул, кинулся трубкой, нырнул под арку, придерживая полы шинели. Стаканский ринулся за ним и оказался в маленьком тупиковом дворе. Пахло рыбой. Сталин стоял у кирпичной стены и, часто дыша, глядел тускло. Стаканский подошел, склонился над ним, как огромный Каменный Гость, медленно вонзил ледоруб в самую середину темени и с волнением увидел, дунув и распушив седые волосы, темнокрасной улыбкой из детства глядящую на него — Пробитую Голову.
На этом-то детство и было закончено. Не заходя домой, Стаканский отправился на вокзал, сел в первый попавшийся поезд, несколько дней его носило по стране сквозь мартовские метели, пока наконец не забросило в Санск.
5
Городок приглянулся ему: здесь была замешана Европа и Азия, провинция и столица, женщины глазели на него, что приятно волновало, он поужинал с темнокрасным вином и видом на нижнюю часть города (которую мысленно окрестил Пальмирой) и спустился к реке, вернее, маленькой извилистой речушке посреди города, где-то вдали впадавшей в Оку, сел, шлепнул на лбу комара и увидел на соседней лавочке женщину.
— Есть у вас огонь, молодой человек? — осведомилась она, вопросительно поведя в воздухе папиросой.
Стаканский проворно подошел и подал. Пламя осветило немолодое, невероятно красивое лицо.
— Если ты уже куришь, — сказала женщина каким-то другим тоном, — значит, на тебя можно положиться. Возьми этот пакет и отнеси вон на ту дачу (царственный перст) Я сумею тебя отблагодарить. Идет?
Стаканский поймал ее взгляд и вдруг с ужасом понял, как она будет его благодарить. Он протянул руку, взял (в пакете булькнуло) и с этой минуты сделался ее рабом.
— Скажи, что Илга просила передать. Если спросит, кто такой, скажи ее брат, Вова, понял?
Отойдя на несколько шагов и став невидимым за кустами, Стаканский развернул бумагу и посмотрел. Это была темная бутылка вина, пачка писем и застекленная фотография мальчика в галстуке бабочкой, с надписью на обороте: Илга, таким я был в отрочестве, не правда ли, достойный кавалер? Стаканский открыл одно из писем: оно было полно сопливых признаний — Илгочка, Илгунчик, Илгунок, последняя моя радость, последняя жизнь…
Смысл акции стал ясен: покинутому любовнику возвращались его атрибуты.
На указанной даче за плотными красными шторами плавала пятиламповая люстра. Дверь открыл тот же мальчик, но без бабочки и примерно полвеком старше — высокий, седой, красиво состарившийся господин. На стене за его плечами (так и полагается в кино, отметил Стаканский) висел большой портрет очень красивой девочки — Илга в детстве, мелькнул самый логичный вывод, хотя, как вскоре выяснилось, реальность предложила другой, более парадоксальный вариант…
— Кто такой? — грозно спросил хозяин.
— Брат! — поспешил Стаканский, подумав, не мог же он принять меня за соперника, хотя мог, разумеется, мог, если сам был лет на двадцать старше своей бывшей любовницы.
— Алешка! — миролюбиво вскричал он и засуетился, откупоривая бутылку, наливая вино в стаканы. Стаканский вежливо поблагодарил и отказался, посмотрел на уши старика и представил, что будет сегодня ночью…
Илга приказала идти за ней. Он видел в свете уличных фонарей ее прямую, гладкую спину, ткань юбки шуршала на ягодицах специально для него, он старался попадать ступнями в ее горячие следы.
Они миновали несколько переулков, вошли в калитку невзрачного двухоконного дома и, оказавшись во дворе, Стаканский ахнул: за мизерным фасадом скрывался трехэтажный особняк, ступенчатый сад с лестницей и беседкой, с персональным пляжем на реке… Стаканского взяли за руку и провели по галерее, увитой виноградом, мягко втолкнули в одну из многочисленных комнат… При свете он хорошо разглядел женщину: ей было около сорока, и она была прекрасна. На столе покоился соблазнительный графин с красным вином, женщина ласково наполнила стаканы.
— Илга, — сказал Стаканский.
— Молчи, — сказала она, — Илга — это моя дочь.
Она потушила свет и, впившись Стаканскому в губы, повалила его на кровать, а наутро он вышел, потягиваясь, в сад и в круглой виноградной беседке увидел, собственно, Илгу — девочка лузгала семечки, держа на отлете старинной кожей переплетенную книгу. За эту скрипучую, полную сладостных мучений ночь, его заочная любовь к этой девочке полностью выкристаллизовалась в сияющий смарагд.
Первая же деталь, которую Стаканский отметил в ней, повергла его в смятение. Это была крупная, величиной с монету, изумительная родинка чуть ниже мочки уха, и образ той, которую Стаканский все еще любил, мгновенно заполнил овал этого незнакомого лица.