Когда пробуждаются вулканы
Шрифт:
Я удивился:
— Нет, почему же? Я очень уважал профессора.
Колбин пристально посмотрел на меня.
— При странных обстоятельствах погиб Андрей Николаевич, — сказал он. — Совершено преступление…
— Кем?
— Проводником экспедиции. Он арестован и отправлен в район.
— Мне не нравится такая поспешность, — сказал я. — Прокурор дал санкцию на арест?
— Конечно.
Мы помолчали.
— Рассказывайте, — попросил я молодого ученого.
Долго рассказывал Колбин о работе экспедиции профессора Лебедянского. В последние годы Андрей Николаевич увлекся вулканами. Удивительно для меня звучал рассказ о самоотверженной работе профессора, и я никак не мог представить его в кратере вулкана. Он мне всегда казался слишком кабинетным, слишком лощеным с его всегда безукоризненно белым накрахмаленным воротничком и черным галстуком, в очках с золотым ободком. Я сказал об этом Колбину. Он усмехнулся.
— Еще много занятного ты услышишь о нашем профессоре, — сказал он. — Итак, я в полном распоряжении следственных органов. С чего начнем изучение вулканологии как науки?
Время не повлияло на характер Евгения Колбина. Он был все такой же трудный — колючий и веселый, высокомерный и добрый одновременно. За семь дней, которые пришлось провести в библиотеке вулканологической станции за книгами, я, кажется, достаточно хорошо узнал его, а понять до конца не мог. Но в вулканологии он разбирался превосходно, и без его помощи мне едва ли удалось бы за такой короткий срок уяснить сущность исследований Лебедянского. В конце недели Колбин устроил мне форменный экзамен. Когда я ответил на его последний вопрос, он хлопнул меня по плечу:
— Ты, милейший, зря ушел из академии. Ошибся в выборе профессии.
Похвала была приятной. К тому же вулканология оказалась интереснейшей наукой.
Больше месяца я таскал за собой в чемодане бутылку коньяку. Мы его распили с Колбиным, потом разговорились, вспомнили школьные годы. Я выразил сожаление, что наша дружба распалась.
— К дружбе я не способен, — сказал Колбин. — Из двух друзей один всегда подчинен другому, хотя об этом обычно стараются не думать. Рабом я быть не могу…
Я стал доказывать, что он говорит чепуху. Но Колбин остался при своем. Хорошее ему казалось смешным, смешное наводило на грусть, а печальное — раздражало. Пожалуй, он ко всему в мире был равнодушен, кроме самого себя. Колбин в тот вечер, как говорят, был в ударе: рассказывал много анекдотов и забавных историй. Когда я собрался уходить, он сказал:
— Ну вот, Петр Васильевич. Поговорили и, кажется, не поняли друг друга. Значит в римские авгуры мы с тобой не годимся. Впрочем, все это ерунда…
— Действительно, трудно тебя понять. Какой-то ералаш в голове.
Колбин усмехнулся и развел руками:
— Что поделаешь!
Время давно перевалило за полночь. Я шел от Колбина и думал, что он, в сущности, неплохой человек, хотя и весь соткан из противоречий.
Вторую неделю я живу в комнате, которую раньше занимали профессор Лебедянский и его помощник Баскаков. Здесь нет ничего лишнего: две кровати-раскладушки, стол, три табуретки, голые стены, никаких предметов, в какой-то мере объяснявших бы характер и привычки ученых. Исключение составляли книги: старинный томик Блока с автографом, роман Дюма «Три мушкетера» на французском языке и «Золотой теленок». Книги принадлежали Лебедянскому.
Лебедянский, по словам Колбина, не терпел глагола прошедшего времени, который будто напоминал ему о быстро скачущих годах, о старости и незавершенных трудах. Старик жил будущим.
Вчера Колбин сообщил любопытную историю одного спора. Как-то в пылу полемики он сказал, что убежден в одном: рано или поздно ему придется умереть. Лебедянский будто бы стукнул кулаком по столу: «Молодой человек, — воскликнул он, — я богаче и моложе вас! У меня, кроме этого, есть еще убеждение, что я родился в один прекрасный день, чтобы любить жизнь. А она дана нам, чтобы бороться. До последнего дыхания бороться за счастье людей…»
Слушая этот рассказ, я пожалел, что не был в свое время ближе знаком с профессором, что никогда уже не придется встретиться с ним.
Итак, вулканы.
Какая же опасность подстерегает человека, опускающегося в кратер вулкана?
С этой точки зрения несомненный интерес представляют статьи и очерки самого Лебедянского. В одном месте он замечает, что человек, подвергающий себя частому риску, теряет чувство настороженности. Он примерно рассуждает так: «Авось пронесет, со мной такое уже бывало!» Величайшее заблуждение! Малейшая неосторожность, а еще хуже — небрежность часто стоит жизни если не человеку, пренебрегшему неписаными законами альпинистов, то его товарищам. Вулкан не только высокая труднодоступная гора, но и погреб с порохом. Он может взорваться в любую минуту. И об этом всегда надо помнить.
Вот описание Лебедянского одного из восхождений:
«11 августа ровно в 5 часов начали подъем. Не успели пройти и сотни метров, как ветер резко переменился и с силой подул в лицо. Облака вулканической пыли, песка и снега слепили глаза. Раздражающий запах сернистого газа. Решили вернуться назад. Зачем подвергать себя риску быть задушенными газами?
13 августа ветер переменился. Клубы темно-серого дыма, выбрасываемые из кратера, на этот раз относило на юг… Склоны вулкана обледенели, а обильно сыпавшаяся днем раньше пыль сделала их по прочности не уступающими цементу. Альпенштоки и кошки вонзались с трудом. Часто приходилось работать ледорубом…
В 14 часов 15 минут вступили на северный край грохочущего кратера. Огромная чаша с зазубренными краями диаметром в 250–300 метров была наполнена дымом, часто сносимым порывами ветра. Небольшое жерло находилось ближе к противоположной стороне.
Дно кратера было засыпано пеплом и от следов падающих вулканических бомб напоминало источенное червями дерево.
Взрывы следовали один за другим. Каждые пять минут из жерла взлетало облако дыма, и вместе с ним раскаленные докрасна камни, веером рассыпавшиеся по кратеру.
Мы спустились в кратер, но побыть там долго не пришлось: вулкан крупно вздрогнул. Камни полетели по всей площади-кратера. Накинув на головы рюкзаки, к счастью не пустые, мы, задыхаясь, вылезли из кратера и остальное время провели на его краю, любуясь этой величественной картиной».
Перечитывая труды Лебедянского, я убедился в его находчивости и бесстрашии.
В Лимры под конвоем привезли проводника экспедиции Кречетова. Он высок ростом и широк в плечах. Под густыми бровями — добрые, умные глаза; голову держит прямо. Смуглый цвет лица показывал, что оно хорошо знакомо с горным солнцем. Меня поразили его седые волосы, не соответствовавшие молодым глазам и сильной, хорошо сбитой фигуре. Кречетов молча поклонился и сел на табуретку, указанную мной. Я не могу определить, почему — из-за ровного спокойного взгляда или скупых движений, но с первой же встречи я почувствовал к нему доверие. Возможно, это маска? Может быть, обманчивы его ясные глаза?