Когда рассеется туман
Шрифт:
Кейра записывает что-то на обороте сценария, кивает.
— Прекрасно. Это подойдет. — Дописывает и ставит лихой росчерк. — А теперь перейдем к интересному. Расскажите мне про Эммелин. Как вы к ней относились?
Я колеблюсь, не зная, с чего начать.
— У меня с ней несколько эпизодов, и я никак не решу, как их сыграть.
— А что за эпизоды? — с любопытством спрашиваю я.
— Например, когда Эммелин в первый раз встречает Роберта Хантера, у озера. Она падает, чуть не тонет, а мне приходится…
— У озера? — озадаченно переспрашиваю я. — Нет, они встретились в
— В библиотеке? — морщит носик Кейра. — Неудивительно, что сценарист все переписал. Пыльная комната, полная старых книг… Нет, у озера — гораздо лучше, тем более, там он потом и застрелился. Где начало, там и конец. Это так романтично! Как у База Лурмана в «Ромео и Джульетте».
Приходится верить ей на слово.
— Значит так, я бегу в дом за помощью, а когда возвращаюсь, оказывается, что Хантер уже спас Эммелин. Актриса должна глядеть на актера так, будто не замечает нас, прибежавших на подмогу. — Кейра пристально смотрит на меня. — Вы не считаете, что я — Грейс — должна как-то прореагировать?
Я отвечаю не сразу, и Кейра пускается в объяснения.
— Нет, не в открытую, конечно. Просто сыграть настроение. Знаете… — она еле слышно фыркает, высоко задирает нос и обиженно вздыхает. Я даже не сразу понимаю, что Кейра разыгрывает передо мной сцену, пока ее лицо не становится прежним и она не спрашивает:
— Ну как?
— Как?.. — Я старательно подбираю слова. — Видите ли, это ваше дело, как вам играть вашу героиню. Вашу Грейс. Но если бы у озера была я и снова наступил тысяча девятьсот пятнадцатый, я не представляю, чтобы я… — машу рукой, не в силах подобрать слова.
Кейра глядит на меня так, будто я что-то упустила в ее рассказе.
— Разве вам не кажется, что это не слишком вежливо со стороны Эммелин: даже не поблагодарить Грейс за то, что она бегала за помощью? Я бы чувствовала себя глупо, если бы носилась туда-сюда только для того, чтобы потом стоять там, как истукан.
— Возможно, вы правы, — вздыхаю я, — но именно так обращались со слугами в те давние времена. Эммелин просто не пришло бы в голову вести себя по-другому. Понимаете?
Кейра озадачена.
— Да и я ничего другого не ожидала.
— Но ведь вы чувствовали хоть что-нибудь?
— Ну конечно! — Мне вдруг становится неприятно обсуждать давно ушедших людей. — Только никогда этого не показывала.
— Никогда? — Кейра не хочет и не ждет ответа, и я благодарна ей, потому что не желаю отвечать.
— Все эти хозяйско-горничные отношения — такая глупость! — надувшись, говорит она. — Сплошные приказы!
— Времена были другие, — просто отвечаю я.
— Вот и Урсула так говорит, — вздыхает Кейра. — Только мне ведь это не поможет! Актерская игра — это сплошные чувства. Как сыграть яркую роль, если основная задача — ни на что не реагировать? Я чувствую себя просто картонной фигуркой, со всеми этими «да, мисс», «нет, мисс», «как скажете, мисс».
— И впрямь нелегко, — киваю я.
— Сначала я пробовалась на роль Эммелин, — доверчиво сообщает Кейра. — Тоже, конечно, ничего особенного. Но хоть героиня интересная. В кино снималась, и погибла красиво — в автокатастрофе. А костюмы какие — вы бы видели!
Я не напоминаю ей, что видела эти костюмы раньше всех.
— В итоге выбрали более кассовую актрису. — Кейра закатывает глаза. — Хотя мои пробы им понравились. Вызывали меня два раза. Продюсер сказал, что я похожа на Эммелин больше, чем Гвинет Пэлтроу — Она так брезгливо произносит имя актрисы, что разом теряет всю свою красоту. — У нее только одно преимущество: номинация на «Оскар», тем более, всем известно, что британским актрисам приходится работать вдвое усердней, чтобы его получить. Особенно, если начинаешь в сериалах.
Я чувствую разочарование Кейры и не виню ее: мне и самой не раз гораздо больше хотелось быть Эммелин, чем горничной.
— Так или иначе, — с досадой продолжает девушка, — я играю Грейс, и надо выжать из этой роли все, что только можно. Кроме того, Урсула обещала поместить интервью со мной на диске с анонсом фильма, потому что я единственная, кто смог встретиться со своим прототипом.
— Рада, что оказалась полезной.
Она кивает, не замечая моей иронии.
— Еще вопросы?
— Сейчас посмотрю. — Она переворачивает страницу, из папки вылетает что-то, похожее на гигантскую серую моль, и падает лицом вниз. Когда Кейра поднимает листок, я вижу, что это фотография — группа черно-белых фигурок с серьезными лицами. Даже отсюда она кажется знакомой. Я вспоминаю ее мгновенно — как виденный когда-то фильм, сон или рисунок всплывают в памяти при первом же взгляде на них.
— Можно посмотреть? — Я протягиваю руку. Кейра кладет фото в мои скрюченные пальцы. Наши руки встречаются, и гостья быстро отдергивает свою, будто боится заразиться. Чем? Старостью, очевидно.
Передо мной копия старого фотоснимка. Поверхность гладкая, матовая, прохладная. Я поднимаю его поближе к свету и надеваю очки.
Вот они — мы. Вся прислуга Ривертона, лето тысяча девятьсот шестнадцатого.
Такой снимок по распоряжению леди Вайолет делался каждый год. Фотограф приглашался специально, из лодонской студии, его приезд обставлялся со всей торжественностью.
Готовая фотография — два ряда серьезных лиц глядящих в накрытый черной тканью фотоаппарат, — потом стояла некоторое время на полке в гостиной, после чего помещалась в семейном альбоме Хартфордов, наряду с приглашениями, страницами меню и вырезками из газет.
Будь эта фотография сделана в другое лето, я бы не смогла так точно назвать год. Но этот снимок связан для меня с событиями, о которых невозможно забыть.
В центре сидит мистер Фредерик, у него по бокам — мать и Джемайма. На плечи Джемаймы накинута черная шаль, маскирующая огромный живот. По обеим сторонам от них, как две круглые скобки, сидят Ханна и Эммелин — одна выше, другая ниже — в одинаковых черных платьях. Новых платьях, только совсем не тех, о которых мечтала Эммелин.
В центре второго ряда, за спиной мистера Фредерика стоят мистер Гамильтон, миссис Таунсенд и Нэнси. Мы с Кэти стоим за девочками Хартфорд; мистер Доукинс, шофер, и мистер Дадли, садовник, — по краям. Ряды не смешиваются, только няня Браун дремлет в плетеном кресле сама по себе — ни впереди, ни сзади.