Когда рыдают девы
Шрифт:
– Доброе утро, – Себастьян передал слуге шляпу, перчатки и трость, прежде чем направиться к лестнице. – Полагаю, моя сестра еще завтракает?
– Да, но… Милорд…
– Не беспокойтесь, – обронил визитер, перешагивая по две ступеньки за раз, – я сам объявлю о себе.
Хозяйка дома сидела перед пустой тарелкой за столиком у окна, которое выходило на залитый дождем садик на заднем дворе, и читала «Морнинг пост». При появлении Себастьяна леди Уилкокс подняла глаза, и изящная фарфоровая чашка с цветочным рисунком застыла на полпути к скривившимся губам.
–
Та поставила чашку с такой силой, что содержимое выплеснулось через край.
– Боже милостивый, ты...
Первый ребенок графа Гендона и его ветреной красавицы-супруги, Аманда никогда не отличалась особой привлекательностью. От матери ей передалась изящная, благородная осанка и великолепные золотистые волосы. Однако от отца дочь унаследовала резкие черты, а к сорока двум годам на лице дамы весьма отчетливо отразился ее характер. Леди Уилкокс была одета в простое утреннее платье сизого цвета с высокой талией и скромно украшенным кружевным рюшем вырезом, поскольку всего полтора года назад овдовела и период траура еще не закончился. Роль Себастьяна в безвременной кончине ее супруга была темой, не обсуждавшейся между братом и сестрой [37] .
37
Об этих событиях рассказывает первая книга серии "Чего боятся ангелы".
Аманда снова потянулась к чашке и отпила глоток, недовольно опуская уголки губ.
– Чего тебе надо?
Не дожидаясь приглашения, на которое, как подозревал Девлин, не стоило и рассчитывать, он придвинул к себе стул и уселся напротив.
– Я тоже рад видеть тебя, дорогая сестрица.
Та негромко фыркнула.
– Говорят, ты опять взялся за свое: опять расследуешь убийство, на сей раз сестры какого-то адвокатишки. Были надежды, что вступление в брак положит конец твоим вульгарным сумасбродствам. Но, по-видимому, это не тот случай.
– По-видимому, не тот, – сухо согласился виконт.
Собеседница снова фыркнула, но ничего не сказала.
Он обвел взглядом знакомые черты: тесно сжатые губы, крупный, слегка шишковатый нос, столь похожий на нос Гендона, пронзительно-голубые фамильные глаза, тоже доставшиеся Аманде от ее отца. Себастьян приходился леди Уилкокс братом, по крайней мере единоутробным, единственным оставшимся в живых признанным братом. И все же она ненавидела Девлина с таким неистовым пылом, что у него порой перехватывало дыхание.
Как старшая из отпрысков графа Аманда унаследовала бы все: земли, богатства, титул – если бы родилась мальчиком. Появившись на свет девочкой, она была выдана замуж, получив всего лишь приданое – приличное, разумеется, но все же сущие гроши по сравнению с тем, что рано или поздно предназначалось Себастьяну. Ее двое детей – Баярд, новый лорд Уилкокс, и Стефани, его восемнадцатилетняя сестра – были Уилкоксами и по законам мужского первородства не имели никаких прав на состояние Сен-Сиров.
Так было принято в британском обществе. Тем не менее Аманда по непонятной причине чувствовала себя незаслуженно лишенной того, что по праву (как в глубине души она упрямо верила до сих пор) принадлежало ей. Даже старшие сыновья Гендона, Ричард и Сесил, вызывали у сестры негодование. Однако истинную ненависть она приберегала для Себастьяна, поскольку с самого начала знала или по крайней мере подозревала, что своего последнего ребенка графиня Гендон родила вовсе не от законного супруга.
Хозяйка дома опять поставила чашку.
– С какой бы целью ты ни явился, говори и уходи, чтобы я могла спокойно дочитать газету.
– Меня интересует декабрь за год до моего рождения. Насколько отчетливо ты помнишь то время?
– Достаточно отчетливо, – дернула плечом Аманда. – На ту пору мне исполнилось одиннадцать. А почему ты спрашиваешь?
– Где мама провела тогдашнее Рождество?
Сестра на минуту задумалась.
– Под Дурхемом, в замке Ламли. А что?
Себастьян хорошо помнил леди Ламли, поскольку дама была одной из близких материных подруг, почти такой же веселой, красивой – и распутной – как и сама графиня.
Он увидел расширившиеся зрачки Аманды, заметил тень презрительной усмешки, углубившей морщинки вокруг ее рта, и понял, что сестра чересчур хорошо догадывается о причине его расспросов.
– Я умею считать, Себастьян. Ты пытаешься вычислить, кто той зимой был материным любовником, разве не так?
Оттолкнувшись от стола, Девлин подошел к окну с видом на сад и встал спиной к собеседнице. В струях дождя дневной свет был хмурым и тусклым, промокший кустарник отливал зеленью, шиферные плиты террасы потемнели и влажно блестели.
Когда брат не ответил, Аманда едко хмыкнула:
– Не лишенная смысла попытка, учитывая твои обстоятельства, но, к сожалению, основана на предположении, что София не спала одновременно с несколькими мужчинами. Знаешь, она отличалась редкостным бесстыдством.
От этих презрительных слов Себастьяна захлестнула волна ярости, и он потрясенно осознал: не имеет значения, сколь часто мать лгала ему, неважно, каким жестоким и губительным было ее предательство и бегство – в нем по-прежнему, как в детские годы, вспыхивало желание защищать ее.
– А в то Рождество? – спросил он, с трудом сохраняя ровный тон, не сводя глаз с пейзажа за окном.
– Не припоминаю.
Девлин смотрел, как длинные плети вьющихся по арке роз гнутся под ветром, как бегут одна за другой по оконному стеклу дождевые капли.
Аманда поднялась.
– Ты и вправду хочешь знать, кто сделал нашей мамочке ее драгоценнейшего маленького ублюдка? Что ж, я тебе скажу. Это был конюх. Безродный, вонючий конюх.
Себастьян повернулся, всмотрелся в перекошенное лицо сестры, не веря. Отказываясь верить. Должно быть, прочитав в его глазах неприятие своих слов, она визгливо хохотнула: