Когда сгущается тьма

Гриппандо Джеймс

— Что это? — спросила Алисия.

Доктор Петрак поднес лоток полицейским, чтобы те могли получше рассмотреть находку.

— Как по-вашему, на что это похоже?

Алисия некоторое время исследовала вещицу взглядом.

— Вроде металлическая бусина, — сказала она. — Из таких делают ожерелья, которые любят студентки подготовительных курсов.

— За исключением того, что эта изготовлена из свинца, а не из золота, — заметил доктор Петрак. — Я нашел еще шесть точно таких же у нее в желудке.

— Вы хотите сказать, что она их проглотила? — уточнил детектив Барбер.

— Похоже на то, — кивнул доктор.

— Но с какой стати? — поинтересовалась Алисия.

— Полагаю, вы в состоянии ответить на этот вопрос также, как и я, — сказал

доктор. — Просто надо думать об этом в самых простых выражениях. И не отклоняться от очевидного. Итак, она проглотила их, потому что…

Алисия, к своему стыду, не понимала, куда клонит доктор.

— Ну же, думайте, — ободрил Петрак, — подключайте здравый смысл. Почему мы вообще что-то делаем в жизни?

— Потому что хотим этого? — наудачу бросила Алисия.

— Очень хорошо, — похвалил доктор. — Или?..

Алисия обдумала возможные варианты ответа.

— Потому что кто-то нас заставил?

— Правильно, — кивнул доктор.

— Но кому могло прийти в голову заставить ее глотать металлические бусины? — спросила Алисия.

— А вот на этом, — сказал доктор Петрак, выключая свое осветительное устройство, — моя работа заканчивается и начинается ваша.

ГЛАВА 13

Фэлкон был в бегах. Или в данном случае лучше сказать «в свободном полете»?

Шаг вперед, потом еще шаг — и так без конца. Это была его мантра. Он должен был продолжать двигаться. Ночной воздух леденил, но он этого не чувствовал, более того, сильно потел, несмотря на холод. И неудивительно: он натянул на себя все свои одежки — две футболки, свитер, ветровку и даже зимнее пальто. Одежда не только защищала от холода, она была его достоянием, его имуществом. Надев ее, он как бы носил при себе дорожный чемодан со всем необходимым и чувствовал себя готовым к странствиям — в те края, где жизнь и люди были бы по отношению к нему добрее. Он знал, что больше никогда не увидит своего автомобиля — возвращаться к реке ему нельзя. Стоять на месте тоже непозволительная роскошь. Он должен идти все дальше и дальше — пока силы окончательно не оставят его и он не сможет больше двигаться. Фэлкону вспомнилась бытовавшая у бомжей мудрость: «Даже если ты параноик, это не значит, что злые люди не будут охотиться за тобой». Может, настало время вовсе убраться из Майами? Может, даже из этой страны? Но как это сделать?

Для этого нужны деньги. И они у него есть. В его депозитной ячейке в банке на Багамских островах хранится достаточно денег, чтобы отправиться куда душе угодно. С другой стороны, он дал себе слово никогда к ним не притрагиваться. Много раз за последние несколько месяцев он даже пытался вернуть их законному владельцу. Однако тот факт, что Свайтеку удалось снять с его счета десять тысяч долларов, чтобы внести залог, говорил о том, что его предложение отвергнуто и деньги по-прежнему находятся в банке и записаны на его имя. Если, конечно, их не украл Свайтек. Ха! Разве можно устоять перед подобным искушением? Особенно зная наверняка, что тебя невозможно разоблачить?

«Где деньги, Свайтек?» — «Какие деньги?» — «Наличность в депозитной ячейке». — «Не было там никакой наличности». — «У меня там лежало двести тысяч баксов!» — «Правда? А ты попробуй расскажи об этом в полиции, приятель».

— Что б тебя черти взяли, Свайтек! Ты украл мои деньги!

Фэлкон пересекал парковочную площадку ночного ресторана, когда увидел женщину, которая вышла из него и направилась к своей машине. Выражение ее лица свидетельствовало, что тираду, адресованную адвокату, он произнес вслух. Женщина торопливо достала из сумочки ключи — возможно, вместе с перцовым аэрозольным баллончиком — и прыгнула в салон.

«Похоже, мне не следует разгуливать по улицам, — подумал он. — И побыстрей найти пристанище, где никто не сможет меня отыскать».

Темная аллея привела его на задний двор еще одного ресторана. Находившаяся рядом помойка показалась удобным местом, чтобы опорожнить

мочевой пузырь. Он было пристроился у контейнера, но обнаружил, что его опередили: кто-то уже побывал здесь недавно с той же целью.

— Ублюдок, — только и сказал Фэлкон, переступая через зловонную лужу и удаляясь от испоганенного контейнера.

Он шел по аллее, а в мысли снова вторглась она. Он не осмеливался произнести ее имя даже про себя. И хотя на нем была вся его одежда, чувствовал себя голым и беззащитным без привычного ожерелья из металлических бусин. Теперь у него не было против нее никакой защиты. Часть его сознания уверяла, что ожерелье больше ему не нужно — ведь она исчезла. Но другая его часть — куда более настырная — настаивала, что она не может исчезнуть навсегда, а следовательно, защита требуется ему, как и прежде.

С каждым шагом в аллее становилось все темнее. По обеим сторонам тянулись неприглядные задворки бара, аптеки, прачечной самообслуживания. Впереди, на расстоянии в полквартала, горели огни Восьмой улицы, напоминавшие фары идущего навстречу локомотива. Стены строений, мимо которых проходил Фэлкон, некогда были выкрашены бежевой и белой краской, приобретшей стечением времени одинаковый пепельный оттенок. Выходившие на аллею окна и двери были забраны железными решетками или перекрывались металлическими полосами запоров. Стоило только прищуриться, и Фэлкону мерещилось, как к этим запорам и решеткам тянутся руки призрачных существ, которые за давностью лет не имели уже лиц и имен, запертые в тайниках его подсознания. Это были призраки прошлого, воспоминания, которые постоянно его тревожили и с которыми он вел бесконечную войну. Решетки и запоры напомнили ему о том месте, где правили бал демоны. Он побывал там много лет назад. Четверть века — почти вечность. А с другой стороны, как будто вчера. Все зависело оттого, как близко подбиралась к нему Мать исчезнувших.

— Заключенный номер три ноль девять, — сказал охранник на испанском языке.

Никто не пошевелился. Их было примерно семьдесят пять человек — мужчин и женщин, находившихся в помещении, рассчитанном не более чем на две дюжины. Большинство этих людей вне зависимости от того, спали они или бодрствовали, сидели на полу, опустив головы и обнимая руками колени. Некоторые лежали на боку, свернувшись калачиком. Так они пытались совладать с болью, не позволявшей им подняться или даже присесть. Многих доставили из находившегося поблизости университета — студенты, преподаватели, технический состав, — их возраст варьировался между двадцатью и тридцатью годами. Самым старшим был шестидесятилетний руководитель профсоюза, а наиболее известным и узнаваемым — журналист одной из крупнейших газет. Среди заключенных находилось и несколько подростков шестнадцати-семнадцати лет, учившихся в средней школе. Некоторые пленники томились в заключении уже несколько месяцев, а другие — всего несколько дней. Никто из них не мылся с того дня, как их сюда привезли. Тюремные робы им тоже не выдавали. Они носили одежду, бывшую на них, когда их арестовали — кого дома, кого на работе, кого на улице — и доставили в место заключения. Платья и рубашки с короткими рукавами в нетопленой камере не спасали от холода. Ни заключенным, ни их родственникам не назвали ни адреса тюрьмы, ни дней посещений, лишив их даже этой малости. Равным образом им не дозволял ось звонить по телефону и писать письма своим близким. Иными словами, у них не имелось никакой связи с окружающим миром, даже радио или телевизора. Узники ели черствый хлеб и отвратительную похлебку, вонявшую гнилой капустой. А иногда им и вовсе не давали никакой пищи. Жалобы не принимались. Заключенным также не разрешалось разговаривать — ни с тюремщиками, ни между собой, даже просто подавать голос. Нарушителей режима жестоко наказывали.