Когда сливаются реки

Бровка Петрусь

— Что вы собираетесь делать?

— Жить-то нам нужно... Не могу я все время на ваших хлебах сидеть...

— Ох, боюсь я, Казюк, что не долго тебе ходить по такой дорожке...

— Не бойся! Свет широк, лес высок... А если что, живым не дамся. — И он громыхнул в потемках автоматом.

— Брось ты, а то еще меня убьешь!..

Долго в тот вечер лежали Казюк и Аделя в тесной каморке. Он целовал ее, крепко прижимая к себе, и надевал ей в темноте награбленные бусы на шею и перстни на пальцы. Казалось, что они светились изнутри собственным светом.

— Ты смотри не выходи в них на люди! Тогда сразу конец, — предупреждал он Аделю.

— Почему? — спрашивала она, делая вид, что не совсем понимает его.

— Ревную, — в темноте усмехался он. —

Не хочу, чтобы ты других привораживала...

— А откуда все это у тебя?

— Мать подарила, когда сюда собрался... В лесу лежали...

Впрочем, предупреждения были напрасны, Аделя сама никогда не надела бы таких вещей, чтобы не отличаться от других, не привлекать к себе внимания нарядами и убранством. Говоря Казюку о своей верности, она немножко кривила душой, — здоровая, веселая по характеру, она любила, чтобы на нее заглядывались парни. Переходя ручеек или колдобину, она умела расчетливо поддернуть край платья, чтобы показать свои красивые ноги с круглыми икрами, так повернуться, чтобы подчеркнуть тугую грудь, — словом, любила пококетничать.

В полночь Каетан Гумовский и Аделя провожали Казюка. Долго шептались они в углу, пока старая Юзефа набивала торбу харчами.

— Листовки я вам доставлю, тату! — говорил Казюк Каетану. — Поедете в Тубличи, сделаете так, как я говорил...

Затем он обнял и крепко поцеловал Аделю.

— До свидания, моя голубка! Скоро вернусь!..

— Прошу, днем не приходи, — попросил Каетан.

— Не бойтесь, не подведу! — Казюк надел автомат, а поверх накинул серую свитку. Запасной пистолет он спрятал в карман. Подвязав торбу на конец палки, как делают странники и прохожие, он перекинул ее через плечо и вышел в сенцы. Каетан закрыл дверь, но Аделя, приникнув ухом к скважине, долго слушала, как в сторону леса осторожно шаркали шаги.

— Езус-Мария, хоть бы все хорошо было! — перекрестился Каетан и пошел спать.

VI

Два дня Алесь обдумывал, как сохранить мельницу. Несколько раз ходил он на озеро со старейшими односельчанами, расспрашивал их на месте, насколько поднимается вода при самых больших разливах. Все подтверждали то же, что говорил Якуб Панасович. Целую ночь просидел Алесь над вычислениями, советовался с геодезистами Грабовским и Мальковой, но решения задачи не нашел. И еще целый день, хотя все уже казалось ясным, Алесь не сдавался, ходил попрекая себя: как это может быть, чтобы не найти выхода? Когда учился в институте, все казалось таким простым, стоило захотеть — и на бумаге все получалось. А тут на тебе, так обремизиться с самого начала перед всеми друзьями! Вдобавок становилось совестно, когда он вспоминал, как подшучивал над Березинцем: «Вы только логарифмической линейки и держитесь...» Что он теперь скажет людям?.. Но выхода не было. И хотя было нелегко признаться в своей беспомощности, он должен был это сделать.

Борис Васильевич Березинец, у которого он попросил извинения, спокойно упрекнул его:

— Молодо-зелено!.. Это вам наука: нужно больше доверять опыту старших.

— Эх, если бы вы знали, как жалко этой старой мельницы! — оправдывался Алесь. — Мало того, что она нам крайне нужна, так тут еще и детские воспоминания, романтика, если можно так сказать...

— Да, романтика должна отступить перед реальной необходимостью, — довольный своей правотой, поучал Березинец. — Ничего, электричеством будете молоть, — утешал он Алеся.

Якуб Панасович, присутствовавший при этом разговоре, попытался поддержать своего бывшего ученика:

— У меня у самого столько связано воспоминаний с этой мельницей, что я хорошо понимаю настроение Алеся. А то, что он добивался решения, — это неплохо.

Они сидели в молодом садике на школьном участке. Кроны яблонь укрывали их от палящих лучей. Над цветами в траве носились шмели и пчелы и своим жужжанием и гудом словно бы продолжали некую извечную симфонию труда.

«Добиваться своего решения, — это неплохо», — стояли в голове Алеся слова старого учителя, и он

вспоминал, что у самого Якуба Панасовича слова никогда не расходились с делом. Помнит Алесь, что вот тут, где теперь они сидели, семь лет назад был пустырь, заросший полынью и заваленный камнями. Сколько нужно было поработать самому и ученикам, чтобы этот утолок стал красивейшим на селе!

— Значит, теперь, Борис Васильевич, все от вас зависит. Когда будет готов проект?

— Задерживали вы сами, а меня, похоже, начинаете обвинять, — ответил Березинец. — Если топографы и наш геолог не представят каких-нибудь новых возражений, я смогу это сделать через полтора-два месяца. А вам я посоветовал бы теперь подумать о технике, с одними лопатами вы тут копаться будете долго...

— Это уже решено, Борис Васильевич... Наши соседи едут в Вильнюс и Ригу, а я сегодня или завтра в Минск соберусь. Думаю, что нам помогут.

— Уверен в этом, — подтвердил Якуб Панасович. — Станцию строят колхозы трех республик! Тройная тяга! Так что можно не сомневаться, Алесь Игнатович.

Алесь пошел искать Самусевича или Рудака, чтобы договориться о поездке. В канцелярии был только счетовод Павлюк Ярошка. Алесь решил подождать и стал наблюдать за работой старого приятеля. После того как Алесь однажды сказал, что канцелярия замусорена, стол Ярошки стал неузнаваем. Если посмотреть, как сидит он за своим столом, можно убедиться, что имеете дело с настоящим артистом делопроизводства. Часто канцеляристы смотрят понуро, от привычки постоянно нагибаться у них развивается сутулость, а Ярошка сидел прямо и, лишь слегка склонив голову, всматривался в цифры, как музыкант в ноты. То же впечатление музыкальности возникало, когда он перебрасывал косточки на счетах, — движения отставленных в сторону пальцев были похожи на те, какими пробуют струны. Чуб у Ярошки, как и всегда, тщательно расчесан, на столе образцовый порядок — не то что в какой-нибудь колхозной канцелярии с нерадивыми хозяевами, где мухи как распишутся на чернильном приборе, так и стоит он с этими автографами целые годы. У Ярошки чернильный прибор — это целое сооружение, возведенное из черного дуба колхозным мастером, разумеется не без консультации самого счетовода. Посредине прибора возвышается как бы некая башня, где стоят хорошо очинённые разноцветные карандаши, а по сторонам — две чернильницы в форме бочек с обручами, уменьшенные копии тех, в которых сельские хозяйки солят огурцы и грибы. На столе ни одной лишней бумажки, только счеты справа и пресс-папье, похожее на лодочку, слева.

Видно, и вправду приятно сидеть за таким столом.

И Ярошка, должно быть, получал от этого несомненное удовольствие. Поначалу некоторые девчата посмеивались над чересчур важным видом колхозного счетовода, но после привыкли и перестали. Говорят, что насмехались долговские девчата над Павлюком Ярошкой еще и потому, что он ни одну из них не удостаивал серьезным вниманием. А у него в самом деле был такой недостаток — он считал, что самое лучшее не в своем селе. Непостоянен он был. После каждого нового фильма Ярошка обязательно влюблялся снова, то он любил Марину из «Кубанских казаков», то Аксинью из «Тихого Дона», а то несколько месяцев не давал ему покоя образ Катерины из «Грозы» Островского. Высоко зачесав чуб, он иногда проходил по улицам Долгого и, стараясь походить на известного киногероя, тянул высоким фальцетом:

Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблен?..

И повторял это столько раз подряд, что в конце концов вылезла из хаты семидесятилетняя бабка Тадора и опозорила его на всю улицу, заявив: «Я твоя барышня!»

Но смутить Павлюка Ярошку было трудно. Несмотря на молодость, он считался человеком бывалым. В селе к нему установилось хорошее отношение, хотя и по-разному выражаемое: одни над ним добродушно посмеивались, другие — презрительно подшучивали. А все дело в том, что, получая очередной отпуск, он чуть ли не каждую весну выходил из приземистой хаты с торбочкой за плечами.