Когда сверкает молния (сборник)
Шрифт:
— Тише, товарищи, а вы продолжайте, Израель Львович.
— Дело в том, — решительно заключил Ясман, — что не известно по чьей вине, а может быть, и без злого умысла мы забыли совершенно одного работника нашего цеха — оператора Николая Ивановича Локтева. Я полностью уверен и думаю, что одним из главных зачинателей всей реконструкции был он.
— Не уверен — не обгоняй, — пошутил секретарь горкома. — А коль вы, Израель Львович, уверены, то идите на обгон смелее... Почему тогда, я вас спрашиваю, не приглашены сюда ни тот, ни другой? Я ли должен решать такие элементарные вопросы — кого приглашать, кого — нет?
— Разрешите ответить мне! — поднялся со стула Нургали Гаязович. Широкоплечий, высокий, с прищуром узких глаз, он обратился к секретарю горкома: — Это лично моя вина, грешен. Я, Сергей Семенович, заподозрил неладное и решил ни Локтева, ни Рабзина не вызывать на сегодняшнее совещание. Мы разберемся в рабочем порядке, так сказать, у себя дома... Если что, примем соответствующие меры.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утром был опять неизменный байховый чай. Как всегда, проводить до порога встала Света в своем ситцевом халатике поверх худеньких плеч.
Он появился в цехе не тем прежним, тихим, тревожно озабоченным, с постоянной грустинкой в темно-серых глазах. Он был другим.
Дождавшись Ясмана прямо в его же кабинете, Николай встретил начальника цеха непривычной улыбкой в уголках губ.
— Ну как? — вместо приветствия спросил Ясман.
— Что — как? — продолжая улыбаться, на вопрос вопросом ответил Николай.
— Жизнь как, спрашиваю? — протянул ладонь Израель Львович.
— Нормально... Только вот из-за нашей карбамидной установочки два года отдыхать не пришлось. Плюнуть надо на все и куда-нибудь подальше в лес махнуть.
— В отпуск, что ли, захотел? — удивился Ясман. — А как же не разобравшись?..
Николай понял его с полуслова.
— Приеду из отпуска, разберусь сам.
— А прием в партию? — заинтересованно спросил начальник цеха.
— Сказали, что партком откладывается на неопределенное время... Так что одну б хотя недельку отдохнуть треба, Израель Львович. Устал, прямо скажем...
— Что ж, отдыхай, ты заслужил, дружище!
Николай познакомился со Светой давно, еще в училище. И поженились давно, уже две дочки — березоньки светлые — подрастают. Жена — тихая, застенчивая, никогда-то слова лишнего не обронит. Утром бежит, торопясь на работу, вечером — домой. Вся жизнь у нее — это дом, семья, работа...
Он хорошо помнит и то, как впервые поцеловал Свету и как они, несуразно договорившись о женитьбе, собрали в общежитии небольшой шалманчик по поводу свадьбы, так как свадьбы в настоящем ее виде — с такси в разноцветных ленточках, с букетами цветов, с шампанским в доме бракосочетания, с традиционным фотографированием у памятника Ленину — ничего этого у них не было.
Тихая в своей нежной радости жизнь началась у Николая после женитьбы. Он и сам не ожидал такого счастья. Эту маленькую женщину с большими кукольными глазами, с маковыми лепестками губ, с тяжелой медного цвета косой он молчаливо любил и нежил. Ему доставляли, бывало, теплую радость слова прораба Павла Петровича: «Жена у тебя, Николай, — чудо! Девочка с косичками, ни дать — ни взять. Жалей ее, люби! Повезло тебе, однако, с женой: и видом взяла, и домовитостью своей. Главное, береги, Коля, любовь, до конца дней береги... Состаришься прежде времени без любви-то...»
И Света любила его. В ФЗО из всех неугомонных и хулиганистых мальчишек Николай выделялся своей взрослой серьезностью, редко вспыхивал смешливый огонек в его холодных глазах под ржаными колосьями белесых бровей.
В тесной кухоньке Николай перочинным ножом осторожно счищал с молодых картофелин неокрепшую розовую пленочку. Потихоньку, чтоб не слышал никто, напевал:
...ФЗО ты, ФЗО ты, До чего ты довела — Из портянки сумку сшила, По порядку повела...Света давно уговаривала мужа съездить к нему в деревню. Каждый раз перед отпуском настырно твердила: «Поедем к тебе на родину, хочу знать те тропинки-дороженьки, где ты босиком бегал, колхозных свиней пас. Ты бы земляков постеснялся, на могилку матери не можешь сходить. Сколько живу с тобой, ни разочка не побывали там...»
Он всегда находил отговорки. Нашел и сейчас. С шуточками да прибауточками, на которые вовсе не был горазд, отговорился и вместо деревни уехали они далеко в горы, на Павловскую турбазу.
В обнимку, беззаботные, свободные на недельку от детей и работы, они стояли на крутояре у разлившейся невесть куда Караидели. Опьяненные лесной свежестью, глядели в сине-зеленую даль. Плеск волн и слабое струение воздуха между тонких иголочек сосен сливались воедино и проходили через их сердца. Пораженный ясным ощущением слитности человека и природы, Николай почувствовал себя хрупкой сосновой веточкой и в то же время — землей, которая держит ее, сосну златоствольную.
На турбазе взяли палатку, спальные мешки, запаслись тушенкой и на легкой шлюпке, оттолкнувшись от каменистого берега, поплыли вверх, где ждала их уральская тайга. Она сурова, хмурые ели угрюмо смотрятся в тяжелые воды реки. Оскал гор, щетина лесов и буреломов, таинственная глубина водохранилища вначале пугают безлюдьем и суровостью.
А ночью в лесу жутко даже вдвоем.
Засыпая на первой ночевке, Николай услышал совсем рядом громкий треск сучьев, непонятный шум. Он приподнял голову, прислушался через тонкий брезент палатки к вечной бессоннице тайги. Света уже засыпала. Он легонько толкнул ее в бок.
— Слышишь чего? — спросил полушепотом.
— Чего?..
— Шумит...
Она совсем проснулась, тоже прислушалась к тайге. Переплетение звуков и шорохов растревожили ее. Она вспомнила отчет об одном туристском маршруте какого-то инструктора. И надо же было перед самым отплытием на шлюпке прочесть в журнале на турбазе тот отчет! Рассказывалось там, как большая группа туристов ушла в пеший поход. Туманным утром, продрогнув за ночь в палатках, все выползли к вчерашнему затухающему костерку. Не успели запалить, огонь, как услышали в кедраче громкий треск. Все оглянулись и замерли, как стояли. За палатками на высоком кедре чернела в тумане туша медведя. Он забрался к макушке и хрустел там орешками.
Миша Бабиков, — продолжал оповещать в турбазовском журнале неизвестный инструктор, — кинулся к ружью. Хорошо, что на всякий случай прихватил его с собой. Он переломил ружье надвое, вставил в стволы патроны. Осталось прицелиться и выстрелить. Но на Мишу Бабикова кто-то со страхом зашипел: «Стоит ли стрелять? Вдруг промажешь или подранишь, несдобровать тогда!»
Стрелять не стали. Стараясь не потревожить тишины, крадучись разбрелись по палаткам. А там, на верху — треск сучьев, перещелк кедровых орешков. И вдруг услышали туристы зычный простуженный бас: «Ребя, что вы разбрелись все! Орехи-то, как мед...» Это орал с кедра один из туристов..