Когда уходит земной полубог
Шрифт:
J Впрочем, похоже, француз-то о вышнем суде молвил для красного словца. Маркиз Кампредон настолько был поглощён суетными житейскими делами, что о Боге особливо и не задумывался. После Ништадтского мира и провозглашения Петра императором маркиз всецело был занят сладкой мечтою: сосватать одну из русских принцесс — Анну или Елизавету — за подрастающего в Париже короля, Людовика XV. Пётр замыслам тем не противился. Правда, за Анну сватался какой уже год живший в Санкт-Петербурге герцог Голштинский, но у Лизаньки рука была свободной и Пётр готов был отдать любимую дочь за Бурбона. Сие укрепило бы и престиж молодой империи, и франко-русский союз, основу которого заложил ещё Амстердамский договор 1717 года, заключённый после путешествия царя во Францию. Там, в Париже, Пётр не только сам видел пятилетнего короля, но и, подхватив его на руки, поднялся с ним по лестнице, весело бросив встревоженным придворным: «Всю Францию несу на себе». Так что впечатления о Людовике у него были самые добрые. Ведь король-мальчик смеялся, доверчиво прижавшись к огромному дяде. И потому маркиза Кампредона принимали при петербургском дворе с отменной учтивостью, а в Париж был отправлен в свой черёд опытнейший дипломат князь Куракин, дабы способствовать тому сватовству.
Словом, не только дела внутренние, но и дела семейные стояли ныне на первом месте, и, само собой, Екатерина имела в последних равный с ним голос.
И чтобы придать больше блеска своей семье и прикрыть как-то простолюдинство своей жёнки перед родовитыми Бурбонами, император решился наконец короновать Екатерину. Ведь когда они венчались после Прутского похода, коронации Екатерины не было. Впрочем, он и сам не был тогда ещё провозглашён императором. Ныне же иное... Для блеска и славы империи нужна была и императрица.
И вот 15 ноября 1723 года вышел царский манифест к своим подданным, в коем указывалось, что во всех «наших трудах наша любезнейшая супруга государыня Екатерина великою помощницею была... и во многих воинских действах, отложи немочь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала, а наипаче в Прутской кампании с турки, почитай отчаянном времени как мужески а не женски поступала, о том ведано всей нашей армии и от них несумненно всему государству...». И далее манифест заключал, что данною нам от Бога за такие супруги нашею труды...» Екатерина достойна императорской короны.
Коронация в Москве состоялась, однако, только через полгода после выхода манифеста, 7 мая 1724 года.
Причин той задержки было две: во-первых, будущая императрица желала обновить свой гардероб и вообще предстать на коронации в Москве во всём блеске, а во-вторых, обнаружились и некоторые супротивники. Среди народа многие толковали: «Нестаточное дело женщине быть на царстве, она же иноземка». Иные смельчаки прямо заявляли: «Креста ей целовать не буду! Коль баба царём, то пусть ей бабы крест и целуют!» Среди раскольников снова пошли толки об антихристе и его полюбовнице. Ну да то чернь, против неё и полиция, и войско есть. Но супротивники коронации простой лифляндки императрицей открылись и средь знатных вельмож. И первым среди них был родовитейший боярин, князь Дмитрий Михайлович Голицын, с 1721 года ставший президентом Камер-коллегии и ведавший посему всеми финансами империи.
У Петра к этому боярину, потомку великого князя литовского Гедимина, по знатности рода превосходившего самих Романовых, отношение было двоякое. С одной стороны, он знал князя Дмитрия Михайловича как опытного дельца, дипломата и управителя. Пётр хорошо помнил, что не кто иной, как Голицын, посланный с посольством в Стамбул после Нарвской конфузив, сумел тогда удержать турок от войны и подтвердить с ними в 1701 году мирный договор.
Назначенный после того губернатором на Украину, князь Дмитрий двадцать лет сидел в Киеве и крепко держал в своих руках столицу Украины. Петру деться было некуда: разве не Голицын предупреждал его о готовящейся измене Мазепы, а ведь мог за ту честность разделить злую судьбу Кочубея и полковника Искры! Когда же изменник-гетман переметнулся на сторону шведов, кто, как не Голицын, привёл свою пехоту в помощь драгунам светлейшего? Та пехота и взяла штурмом гетманскую столицу Батурин, где Мазепа накопил для шведов огромные запасы боеприпасов, провианта, фуража и разного воинского снаряжения. И в час Полтавы киевский генерал-губернатор успел перекрыть путь к Днепру другому соратнику Карла XII, польскому королю Станиславу Лещинскому, не допустил соединения орляков со шведами. Словом, внёс свою прямую лепту и в Полтавскую викторию. Все эти заслуги своего наместника на Украине царь хорошо помнил, потому я держал его в Киеве до конца Свейской войны. Знал Пётр и ещё об одной достойной черте у Дмитрия Михайловича. Старый князь отличался неслыханной среди петровских вельмож честностью. Всем ведано было, что за время своего долгого правления на Украине он не взял себе и полушки из царской казны. За небывалую среди вельмож честность он, собственно, и был назначен Петром руководить всеми финансами империи.
Но ведал Пётр о Голицыне и иное. Хотя Дмитрий Михайлович и служил ему верой и правдой, но многие царские начинания открыто не одобрял за их поспешность и неосновательность. Особливо выступал против преклонения перед всем иноземным и среди ближних людей часто говаривал: «К чему нам сии затеи? Разве мы не можем жить так, как живали наши отцы и деды, которые не пускали к себе иноземцев!»
Впрочем, царский указ ехать в Венецию учиться морскому делу Голицын выполнил и в свои тридцать четыре года отправился в славянские владения Венецианской республики. Но в Рагузе и Дубровнике он занимался не столько навигацией, сколько учился у знаменитого славянского учёного мужа Мартиновича, от коего приобрёл глубокие познания в политических науках. Будучи уже в Киеве, он продолжал те знания углублять, собирая труды Гобезия и Локка, Лисия и Гуго Гроция, сатиры Боккалини и гишторические сочинения Пуффендорфия. Многие из оных книг он повелел студентам Киевской греко-славянской академии перевести на русский язык. Вот почему, когда Пётр принялся за составление внутренних законов для Российской империи, князь Дмитрий стал ему первым помощником. Именно Голицыну и служащему под его началом Генриху Фику Пётр поручил ознакомиться со шведскими законами и постановлениями, дабы самые пригодные перенести в Россию. С тем Фика командировали в Швецию, сам Пётр частенько наведывался на подворье своего президента Камер-коллегии. И толковали царь и Голицын не только о налогах и прибытках государственных, но и о нужных переменах в суде, местном и вышнем управлении.
Пётр настолько ценил своего старика (хотя князь Дмитрий всего на десять лет был старше Петра, но от многих умствований рано поседел и в свои шестьдесят и впрямь казался стариком), что не раскатывался прямо к крыльцу боярина, а оставлял двуколку у ворот я шёл через двор пеший, в сенях же спрашивал внука: что дед, уже молился? И если оказывалось, что старый князь ещё бьёт поклоны в молельне, проходил в его библиотеку, брал какую-нибудь учёную книгу и ждал. Пожалуй, только к Якову Долгорукому Пётр относился с таким видимым почтением, как к князю Дмитрию.
Но оказалось, одно дело — внимать советам учёного князя, другое — слушать его возражения царской воле в Сенате. Добрые советы Пётр умел всегда выслушивать (принимать или не принимать — на то была его воля), но открытого супротивства не терпел. Особливо когда князь Дмитрий осмелился возражать по столь личному для императора делу, как коронация Екатерины. Дело сие Пётр почитал сугубо семейным, понеже ещё в начале 1722 года издал указ о наследии престола, где прямо заявлял, что в воле государя самому себе назначать наследника, не считаясь со старшинством. Уже тогда Голицын говорил ему, что сей указ — нарушение древнего русского права, по которому престол переходил после кончины монарха к старшему сыну или его внуку. Поелику сыновей у Петра боле не было, и царю, и князю Дмитрию было ясно, что речь идёт именно о внуке — сыне несчастного Алексея, Петре Алексеевиче. Пётр тогда те речи боярина оставил втуне, поскольку разговор был тайный, келейный. Но теперь сей гордец вздумал супротивничать открыто, объявив в Сенате, что негоже короновать Екатерину после того, как она уже двенадцать лет была венчанной женой государя, и ничего, вполне обходилась, без всякого умаления царскому имени, и без короны. Все сенаторы, и Голицын конечно, сразу же поняли, что коронацией Екатерины Пётр указывает на неё и её потомство как на своих прямых наследников и отодвигает в сторону от наследства своего внука. Речи супротивника тотчас передали царю.
Будь вместо Голицына светлейший князь Меншиков, в тот же час ознакомился бы с царской дубинкой. Но князь Дмитрий был удостоен большего: его лишили всех регалий и званий и посадили в казематы Петропавловской фортеции.
И здесь Екатерина (то ли по своему природному уму, то ли по наставлениям Меншикова) сделала ловкий шаг: сама попросила Петра простить вину Голицына. Лифляндка хорошо понимала, что за князем Дмитрием стоит вся старомосковская знать, с которой Она в случае кончины хозяина сразу окажется с глазу на глаз в окружении немногих верных людей. И здесь Екатерина вдруг поймала себя на мысли, что уже давно, с того памятного царского указа о наследстве, подумывает о скорой кончине хозяина.
И самое удивительное, что подумал о том же и Пётр, правда по-иному: а что будет с моими сороками-воровками, дочками любимыми, ежели я вдруг умру? Почувствовал он в ту минуту какую-то страшную внутреннюю слабость и понял, что о скорой своей кончине он впервые думает всерьёз. А поскольку думал всерьёз, то сразу понял, что матка-полковница, пожалуй, права и не стоит сейчас ему ссориться с родовитой знатью.
Посему Пётр скоро повелел князя Дмитрия без суда из казематов освободить, вернуть все ему регалии, чины и звания, но обязать во время коронации нести за Екатериной шлейф её императорской мантии. И лифляндка была страшно довольна, что, когда под торжественный перезвон всех сорока сороков колоколов московских она вступала в Успенский собор, шлейф её императорской мантии нёс родовитейший русский вельможа.