Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Пётр глянул на неё с удовольствием: Екатерина и в сорок лет хороша — чернобровая, румяная, звон колышет грудью. Подошла, ласково чмокнула его в лысеющее темя.
— Еду, Катя, надобно работы на канале осмотреть, да и на заводах Олонецких побывать.
— Всё-то ты в спешке! А вот доктор Блюментрост не велит. У тебя всего две недели как приступ был! Чаю, не забыл, как кричал?! — сердито спросила Екатерина.
— Помню, помню! — буркнул Пётр. И как не помнить, когда не только почки схватило, но и вышла задержка мочи.
Однако затем глянул на жёнку с хитрецой, яко больной на сиделку, и сказал уже весело:
— Да я ведь, Катюша, не токмо по делам поспешаю. Прежде чем на заводы отправиться, я на воды минеральные загляну, подлечу скорбутку-то!
— А кто же за тебя в Петербурге-то править будет, коль Меншиков в опале? — по-государственному озаботилась Екатерина.
Пётр на то нежданное рвение в государственных делах рассмеялся, а потом ответил уже серьёзно:
— А вот ты и правь! Ведь ты ныне императрица!
Это напоминание о пышной майской коронации в Москве всегда умиляло Екатерину; но сегодня она решила не отступать от мужа, пока весел и отходчив, и снова напомнила о женихе-герцоге, ждущем его царского слова.
— Быть по сему! — ответил наконец Пётр.
Он тоже понимал, что тянуть боле с заждавшимся женихом нельзя. Хотя, ежели подождать, где-нибудь в Гишпании для Аннушки и королевская корона найдётся. Но Гишпания далеко, а герцог здесь, в Петербурге.
— Быть по сему! — сказал твёрдо. — Вернусь с Олонца — устроим помолвку Аннушки с герцогом.
Екатерина не удержалась, звонко чмокнула его в губы. За этот открытый и весёлый нрав, а не токмо за пышные бока, пожалуй, и любил он Катю Василевскую.
«Ишь как командует, собирает хозяина в дорогу!» — не без умиления подумал Пётр. За последние годы он стал наблюдать в себе стариковскую черту — нет-нет да и умилялся от всякого пустяка. Ране за ним такое не водилось!
Шлёпнул Екатерину по дородному заду:
— Ну смотри, правительница! Поджидай своего старика!
На Неве стоял уже скороходный бот, и ветер весело надувал паруса.
И дале дела пошли столь же весело и споро. Целебные воды так помогли, что на Олонецких заводах Пётр собственноручно выковал железную полосу весом в три пуда. Из Карелии в Петербург не спешил, а заглянул сперва в Старую Руссу. Снова он был весь в движении, которое и почитал главным нервом человеческой жизни.
После Старой Руссы, где осмотрел галерную верфь и солеварни, Пётр задержался на день ещё в Новгороде. Он много раз бывал в сём граде проездом, но оставался надолго токмо в начале Северной войны, когда после первой Нарвы здесь собрались разбитые части и возрождалась армия. Тогда же здесь вокруг кремля-детинца воздвигли земляные бастионы, ждали нашествия шведа. Но швед не явился, ушёл в Польшу, а полуразрушенные бастионы и ныне ещё стоят. Пётр взошёл на самый сохранившийся из них, что стоял у реки, и с него обозрел заречные дали. На Торговой стороне в тихом октябрьском тумане высились белоснежные церкви Ярославова дворища; вдали голубыми шлемами воинов Александра Невского поднимались купола Георгиевского собора. Пётр подумал, что и святой князь Александр узрел в свой час и эти дали, и церкви. И полюбил Новгород, и приобрёл здесь славу столь великую, что она пережила века. Вот и он, Пётр, уйдёт скоро из этой жизни, оставив людям свою славу, а новгородские монастыри и церковки будут по-прежнему переглядываться друг с другом. И хорошо, что он в этом году перенёс мощи Александра Невского в свой парадиз на Неве, в лавру. Успел-таки.
Хотя со всеми делами никогда не управишься. Тем не менее он и в Новгороде не токмо церкви смотрел, но успел заглянуть и на парусную мануфактуру, порадовался: столь прочные паруса шили здесь для балтийского флота. А ведь под крепким парусом можно по любой волне бежать.
Эта мысль взбодрила, и хотя чувствовал, как снова тянула боль в пояснице, нашёл в себе силы, пошёл на торжественную службу в Софийский собор. В соборе сел на царское кресло, установленное ещё для Ивана Грозного, оглядел пышный иконостас. Новгородские иконы все нарядные, пёстрого письма.
Службу вёл сам архиепископ Феодосий. Голос яко труба иерихонская, что при маленьком росточке преосвященного преудивительно, — и откуда в нём такая сила берётся? Скорее от великой гневливости. Преподобный Феодосий всегда всем недоволен, и всего ему мало. Пётр определил его первым распорядителем в Синоде, так нет, мечтает быть патриархом. Чтоб быть равным ему, царю.
Пётр с любопытством разглядывал низенького, тучного и краснолицего иеромонаха, пока тот вещал с амвона. Вспомнил, как по нынешней весне имел разговор с Феодосием в Покровском, под Москвой. Батюшка выпил за столом тогда изрядно да и ляпнул: ране, мол, пастыри правили мирянами, а ныне миряне — пастырями. И потому потребно возродить патриаршество во всём его новом блеске.
«И будущим патриархом конечно же себя зрит!» Пётр усмехнулся жёстко, ещё раз глянул на архиепископа. Преосвященный вещал из Апокалипсиса и тоже поглядел в его сторону, как бы грозился: «Аще кто поклоняется зверю и иконе его и приемлет начертание на челе своём или на руке своей, тот имать пити от вина ярости Божией, вина не растворена в чаше гнева Его, и будет мучен огнём и жупелом пред Ангелы святыми и пред Агнцем. И дым мучения их во веки веков восходит: и не имути покоя день и нощь поклоняющиеся зверю и образу его и приемлющии начертания имени его...»
«Так, так, отец преподобный! А я-то думаю: отчего это раскольники меня зверем считают? Оттого, видать, что парсуны мои, яко образы, во всех коллегиях и присутственных местах обретаются. Да что там раскольники, хорош бес и сам отец Феодосий! На людях глаголет, что он, мол, прямой гонитель суеверий, а на деле вопиет, яко юродивый в раскольническом скиту. И не впервой, поди, о каком-то звере болтает. Сие надобно проверить, доносы-то на Федоску со всех сторон шлют».
Пётр погладил отполированные временами ручки кресла, на котором когда-то восседал царь Грозный, я точно ощутил, как переливается в него из прошлого царский гнев.
«Говорят, Иван Грозный все камни в сём храме обстукал, всё клады искал. А мне с посохом стучати непотребно: доподлинно известно, что Федоска во многих новгородских церквах золотые оклады ободрал и в слитки сплавил. Надобно токмо наказать Румянцеву — пусть его людишки проследят и тот золотой Федоскин сундук откроют. Но пока не следует пугать злоязычника, дабы не укрыл сокровищ...» Пётр подошёл под благословение владыки, поклонился. А затем с отстранённым любопытством взглянул на его отвисшие от жира щёки: «На сем челе мы и поставим в Тайной канцелярии царские знаки: вор, дважды вор! Будешь тогда болтать о ненужном мне патриаршестве и строить из себя святого митрополита Филиппа. Воровство и святость не уживаются. Конечно же, опять все закричат, что я зверь, но что поделаешь, ежели я император, а в империи должна быть одна власть. Потому и Синод создал, и сам стал во главе православной церкви!» Пётр перекрестился и, взглянув на икону Вседержителя, вздохнул: «Что ж, великий Боже, и ты гневен в свой час бывал и посему простишь, думаю, и мой гнев, и мои прегрешения. Ведь я твой помазанник на сей грешной земле!» С тем и покинул собор.