Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Пётр честность ту оценил, тут же приказал кадет возвернуть в Кронштадт на корабли и отдать в науку добрым капитанам. Алексашку же познакомил в тот день ещё раз со своей дубинкой, правда, келейно. «Да, видать, понапрасну. Сей прощелыга давно мою дубинку почитает за царскую милость!» Пётр глянул в дальний угол, где смиренно укрывался светлейший. И пришла вдруг лютая злость на сердешного друга — ведь на столе давно лежит бумага от генерал-прокурора Ягужинского, в коей перечислены многие вины светлейшего. И среди оных — самая страшная: мало того, что уворовал миллионы, так ещё перевёл многие тысячи на амстердамский банк.
«На чёрный день. За границу бежать изготовился, друг сердешный!» Пётр поманил к себе пальцем Меншикова.
Светлейший подошёл робко, как бы ожидая удара. Да и то сказать, судьба его в последнее время была самая незавидная. После раскрытия почепского дела, в коем выяснилось, что светлейший без стыда без совести уворовал в Почепе земли у казаков Стародубского полка, ему пришлось не только возвернуть захваченную землю, но лишиться прежней царской милости и доверия: Меншиков был снят с должности первого президента Военной коллегии. Его оставили, правда, сенатором, но настырный обер-прокурор Пашка Ягужинский продолжал вести следствие о многих винах светлейшего, и мало ли что прокурор мог ещё раскопать, понеже во времена своего великого фавора Александр Данилович и впрямь перестал различать, где его собственная казна, а где государева. А ведь был богатейшим, вельможей в Российской империи, имел сто тысяч душ крепостных, рыбные промыслы на Каспии и на Белом море, соляные варницы, стекольные, суконные и шёлковые мануфактуры, дворцы в Петербурге. «Так нет, всё ему мало, мало и мало. Ещё свои долги казне не возвернул, а уже сразу за Почепом требует себе на Украйне Батурин». Пётр как бы с любопытством взглянул на побледневшего от страха Меншикова. Но не вскочил, не закричал, не прибил. Гнев его словно ушёл в печаль о старом и верном камраде, с которым прошли все молодые годы. Сказал тихо:
— Ты, мейн фринт, возьми-ка бумагу нашего генерал-прокурора и ответствуй ему честно по каждому пункту. — Потом добавил вроде бы беззлобно, но так холодно и отстранённо, что Меншиков даже вздрогнул: — А коли не оправдаешься по всем пунктам, особливо по вкладу в банк амстердамский, пеняй на себя!..
«Уж лучше бы побил, как встарь, дубинкой, мы ведь ничего, мы к тому привычные!» — тоскливо подумал Меншиков, забирая из рук Петра ябеду Пашки Ягужинского. Вспомнил, как Екатерина Алексеевна, его всегдашняя заступница, передала честно, что царь молвил при последнем с ней разговоре: «Ей-ей, Меншиков в беззаконии зачат, и во всех грехах родила мать его, и в плутовстве скончает живот свой». А под конец хозяин так рассердился, что закричал дико: «Коли он не исправится, то быть ему без головы!» — с ужасом шептала ему Катя, и по этому шёпоту Меншиков понял, что его старинная полюбовница говорит чистую правду.
— Ступай, ступай! — напутствовал его Пётр. — Мне тут с господами министрами о государственных делах переговорить надобно, а ты поди подумай о своём!
И эти слова царя сразу отдалили Александра Даниловича от других вельмож, которые отшатнулись от него, словно от зачумлённого. По образовавшемуся меж ними коридору Меншиков ступал как-то странно, вышел из дворца на полусогнутых.
А к царю один за другим стали подходить с докладами президенты коллегий, сиречь министры. И о том, что времена ныне переменились, лучше всего говорил порядок докладов. Первыми подошли не военные, а министры статские.
Сначала отдал Петру бумаги на подпись президент Камер-коллегии князь Дмитрий Михайлович Голицын, ведавший всеми финансами империи. За ним шёл друг Голицына, бывший посол в Голландии и в Англии, а ныне президент Юстиц-коллегии граф Андрей Артамонович Матвеев. Потом следовали доклады Мануфактур- и Берг-коллегий, за ними отчёт давала Коммерц-коллегия, и только в конце Пётр заслушал доклад нового президента Военной коллегии князя Аникиты Ивановича Репнина. Такая очерёдность лучше всего говорила о перемене обстоятельств в положении Российской империи. Ведь осень 1724 года была второй мирной осенью для России после длившейся двадцать один год Великой Северной войны и состоявшегося сразу за ней Каспийского похода Петра I. «И что нам за царя-воина дал Господь! — громко роптали во всех городах и весях, когда Пётр затеял тот Каспийский поход. — Не успела одна война победно закончиться, как он уже на новую собрался!»
Но, к счастью для россиян, новый военный поход закончился быстро: до Персии Пётр I не дошёл, а взяв Дербент, скоро возвернулся в Москву. Впрочем, во время триумфального вступления царя в Первопрестольную на красном чепраке арабского аргамака возлежали ключи от оного Дербента, а город сей, как ведомо было многим, сам по себе был ключом ко всему Кавказу и Азии, и война там продолжалась без Петра. Генерал Матюшкин по царскому указу занял Баку, а лихой полковник Шипов вошёл и в саму Персию, где взял столицу провинции Гилянь — город Решт. Но та война была уже малая, удалённая, и её как бы и не было, поскольку союзный персидский шах сам отдавал города и провинции под царскую высокую руку, дабы их не заняли турки. Но и с турками Петру I удалось в 1724 году заключить соглашение, война с ними была отодвинута, хотя на Украине и стояло шестидесятитысячное русское войско под командой лучшего петровского генерала князя Михайлы Голицына. В Стамбуле ведали о том войске и от войны с Россией на юге воздерживались.
На севере же произошла полная перемена отношений со Швецией, которая не только подписала в 1721 году славный для России Ништадтский мир, но в 1724 году даже вступила в союз с новоявленным российским императором. Словом, впервые за многие годы Россия отдыхала от беспрерывных войн и походов. Никакие внешние неприятели не грозили ей боле, и Пётр мог на покое заняться внутренними делами, которые прежде решались наспех, второпях, на скаку, потому как всё время поджимала война и приходилось сообразовывать с ней свои планы и действия.
Но оказалось, что решать дела внутренние ещё труднее, чем внешние: столько накопилось разных законов и указов за век нынешний, да и за век прошлый, за все годы, прошедшие после «Уложения» батюшки Алексея Михайловича, что временами Петру казалось — через сию толщу ему никогда не продраться.
А ведь пора было подумать и о своём, личном. Последние годы его всё чаще одолевали болезни: особливо почечная скорбутка, от которой он лечился ещё на водах в Карлсбаде и Пирмонте. Вот и ныне ночью всю поясницу тянуло.
Он глянул на стоявший в золотом уборе Летний сад и порешил вдруг: «Сегодня же по ясной погоде отправлюсь на Олонецкие минеральные воды, они, чаю, помогут. Да и на Олонецкие заводы загляну». Карельские лечебные воды были его новиной, и Пётр ими гордился яко первооткрыватель и горячо рекомендовал всем близким. «Но Катеньке осенняя дорога, почитай, невмоготу, придётся одному собираться? Да по дороге надобно работы на Ладожском канале обозреть — пишут, что там людишки мрут яко мухи! А для того дела лучше взять с собой Сашку Румянцева, он только что на Украине все дела с гетманским правлением отменно управил! И ныне дежурным генерал-адъютантом у дверей маячит». Пётр отпустил министров, а Румянцеву приказал остаться:
— Вот что, друг любезный, собирайся в путь-дорогу, сегодня же едем на Олонецкие воды. Да по пути на труды на Ладоге воззрим. Отправимся водою. Распорядись!
Румянцев всё понял с полуслова, выскочил за дверь. Этим и нравился Петру: был скор, решителен и вершил чудеса — статус Венеры из самого Рима достал, след беглого царевича открыл! Пётр своего бывшего расторопного денщика час от часу боле ценил и недавно произвёл в генерал-адъютанты.
— И куда сей оглашённый поспешает, даже меня едва дверью не пришиб! — В столовую вплыла матушка-государыня.