Когда уходит земной полубог
Шрифт:
На тупиковой аллее долговязый молодой человек в длинном плаще, скрывавшем порыжелые ботфорты и облезший кафтан, невесело созерцал богиню правосудия. По замыслу славного архитекторуса Баратти, богиня должна была держать в руках меч и весы. Но в России античные атрибуты были утрачены. Богиня правосудия судила в России как Бог на душу положит.
Рядом с богиней правосудия расположился господин Нерон. Этого ни дожди, ни ветры не брали: на берегах Невы Нерон чувствовал себя как дома.
Ударила пушка в Петропавловской фортеции. Пробили звонкую дробь барабаны у Троицкой церкви — конец экзерцициям, сиречь воинским упражнениям. Бросали работу мастеровые в Адмиралтействе. Только что облепленный сотнями людей стопушечный корабль, стоявший на стапелях, опустел и сейчас напоминал деревянными рёбрами грудную клетку некоего морского монстра из Амстердамского музеума. Санкт-Петербург садился обедать.
Наш обтрёпанный галант с некоторой небрежностью пошарил в карманах камзола. Запустил понюшку табаку в нос, чихнул громко. Серо-зелёные кошачьи глаза от плезира сощурились, молодой человек повеселел и, размахивая тяжёлой, вырезанной из дуба палкой, зашагал на негнущихся, по петровской моде, долговязых ногах мимо греческих и римских богов к пузатому зданию, украшенному яркой лазоревой вывеской. Кривые, скошенные буквы на вывеске с трудом соединялись друг с другом, но ежели соединялись, то образовывали непривычное московскому взору название: «австерия», сиречь «трактир».
У входа в австерию «Три фрегата» висела картинка с изображением толстого мужика верхом на бочке. От постоянной петербургской сырости картинка посинела, толстый мужик поскучнел, а бочку неучтиво разодрал кортиком загулявший голландский шкипер. И всё же когда скупое петербургское солнце зажигало краску на черепице мокрой крыши австерии и забиралось под карниз, нос толстого пьяницы на картинке величественно алел и все узнавали в нём бога вина и веселия Бахуса.
«Здравствуй, Бахус, какой ты непрезентабельный! Здравствуй, чудище!» Дубовая палка непочтительно постучала по красному носу греко-римского бога. Двери австерии распахнулись, и на крыльцо вывалилась целая компания бородатых голландских матросов с зазимовавшего в санкт-петербургской гавани брига. Вслед за ними густым шлейфом потянулись клубы табачного дыма, перемешанного с щекочущими ноздри парами кислых щей и португальского кислого вина. Молодой человек пропустил почтенных навигаторов, а затем, точно решившись на отчаянный штурм, шагнул навстречу обольстительным запахам кухни австерии.
Длинная зала была переполнена матросами, мастеровыми с адмиралтейских верфей, работниками с канатных мануфактур, гвардейскими солдатами и гулящими девками, пропускающими спросонок по доброй кружке густого эзельского пива. В дальнем углу, растерявшись от этого шума, разноязычного гама и замысловатых иноземных проклятий, матросского хохота и солдатского смачного мата, смирно сидели новгородские мужички, доставившие в новостольный град говяжьи туши и свежую рыбу. Качали головами, удивлялись: такого они даже в московских вертепах не видывали — там хоть говорят по-русски, а здесь человек вроде и по-русски говорит, а ты его всё равно не понимаешь — сие Санкт-Питербурх!
— С хорошим зюйд-зюйдом, герр гофмаляр! — Хозяин трактира, бывший боцман, в знак почтения снял вязанный на немецкий манер разноцветный колпак и учтиво поклонился из-за перегородки.
Бочки с ямайским ромом, марсалой, знаменитой среди матросов ререг and brandy, словно в атакующей колонне, плотными рядами возвышались за спиной трактирщика. Здесь, в полумраке, за стойкой, в колеблющемся свете из люка, ведущего вниз, в поварню, ароматы нехитрых мясных блюд показались господину гофмаляру особенно обольстительными.
— Послушай, Петерсон! — забарабанил он длинными нервными пальцами по полудюймовой доске трактирной стойки.
Доска ещё пахла смолой: должно быть, трактирщик получил её от загулявшего плотника с верфи.
— Да, герр гофмаляр?
— Ты хочешь картину, Петерсон?
— О, какая честь, господин гофмаляр!
Толстый Петерсон засуетился за стойкой:
— Это для меня большая честь, большая честь! Ведь ваш хозяин — живописец самого государя императора! Боюсь, что я не смогу с вами рассчитаться. Я не император, я бедный маленький чухонский трактирщик... Помню, когда я плавал на «Святом Варфоломее», наш капитан, ох и франт был, всегда носил чистое нижнее бельё, так вот, наш капитан заказал себе картину в Антверпене и заплатил... чтоб меня здесь убило, он заплатил столько, сколько стоила половина нашего фрахта. А я не капитан, господин гофмаляр, я бывший боцман, а ныне скромный трактирщик. Но господин гофмаляр, наверное, шутит?
Маленькие заплывшие глазки трактирщика внимательно ощупывали платье молодого художника. От него не ускользнули ни затасканные полы кафтана, ни потёртая тулья некогда модной заморской шляпы, ни стоптанные, по всему видно последние, башмаки.
— Я много не возьму с вас, Петерсон... — Голос у молодого живописца самый почтительный, а всё же чудилась насмешка.
Из люка тем временем протянулись полные женские руки, держащие огромный поднос с кровавыми ревельскими колбасками, густо посыпанными перцем и обложенными мочёными яблоками.
Господин гофмаляр облизнулся. «Э, да наш малый просто голоден!» Трактирщик самодовольно улыбнулся и поставил коварный поднос как раз под чуткий нос молодого человека.
— Я дорого не возьму, Петерсон. Скажем, вы ставите меня на мунд-порцион на полгода — я ем у вас утром, днём и вечером...
Художник проглотил слюну — из люка, как из таинственной преисподней, появилось новое блюдо, дабы совращать смертных. То был поросёнок: целиком зажаренный, румяный, набитый гречневой кашей, с пучком зелени во рту — казалось, он улыбнулся. Художник закрыл глаза, он чувствовал, что его впрямь тошнит от голода. Как во сне, он услышал голос трактирщика:
— Я хотел бы совсем небольшую картинку, господин гофмаляр, что-нибудь поучительное: «Возвращение блудного сына» или «Лот с дочерьми». Но я не могу кормить вас полгода, мясо ныне подорожало!
Проклятые колбаски были, должно быть, с чесноком, голова кружилась всё сильнее, и уже в каком-то синем чаду неясно проступало лицо трактирщика, бочки с марсалой, белые руки, тянущиеся из люка, как вдруг кто-то властно взял его за плечо:
— Так вот где тебя, Мина, черти носят!
Мина обернулся и увидел перед собой своего хозяина и учителя, господина персонных дел мастера Никиту Корнева.
— Да я ничего, я только того, поесть, — забормотал Мина, вспомнив, что поутру ушёл из мастерской, так и не выполнив наказ учителя: растереть краски наособицу — для иконы высокого письма, а не для обычного портрета.
Впрочем, господин персонных дел мастер словно впервые увидел голодные глаза своего ученика и, похоже, засовестился: сам он, когда был занят большим заказом, о хлебе насущном и не помышлял, а меж тем в его доме, на кухне, после ухода жены и впрямь хоть шаром покати. От голодухи, пожалуй, и разбежались все ученики, один этот дылда Колокольников и остался! И неожиданно для Мины и для Петерсона, почтительно замершего за стойкой (он-то хорошо ведал, что звание «персонных дел мастер» самим государем приравнено к чину полковника), знаменитый живописец вдруг рассмеялся: